«Если», 2011 № 01 - Журнал «Если»

Я настойчиво потянул ее за руку.

— Идем, малыш. Мы только заглянем вон за ту горку — и пулей обратно. Что страшного…

Гипердверь свернулась и исчезла, а мой скафандр тотчас отключился, о чем возвестили мягкий шорох (остановка вентиляторов) и жалобное гудение (отказ систем жизнеобеспечения). Я мельком увидел, как шлем клона теряет прозрачность, а в следующее мгновение и мои стоп-кадровые экраны погасли, оставив меня в темноте слушать собственное пыхтение.

Господи Иисусе, ну и чернотень!

Вспыхнули красные аварийные лампочки, и в дюйме от кончика носа я увидел стеганую подкладку. Потом напротив моих глаз прорезалось стоп-кадровое оконце, а рядом повисла «камея» клона, вылитая Ильва. Я услышал:

— Аварийные системы скафандра рассчитаны на два часа эксплуатации. Воздух здесь пригоден для дыхания, поэтому я сейчас разоблачусь и погляжу, что можно предпринять. А вы не вздумайте!

Я рассмеялся и с силой тюкнул подбородком по рычажку экстренного выхода, который при переходе на питание от батарей должен был автоматически разблокироваться. Скафандр с треском раскрылся: шлем, складываясь гармошкой, убрался за спину, кираса и подчревник разомкнулись посередине, бриджи и наголенники разделились от верха до щиколоток, и я получил возможность просто выйти наружу.

В костюм для ВКД, внекорабельной деятельности, я влез в белых низких кроссовках, белых шортах и белой футболке, Дубль-Ильва — одетая приблизительно так же (спортивный бюстгальтер взамен майки). С глубоким разочарованием, с отчаянием во взгляде и голосе она сказала:

— Ах, мистер Зед…

Я на миг устыдился, словно оскорбил любимую. В постели с дублершей, деля ее с Ильвой, я порой впадаю в это заблуждение: гормоны и привычки застят горькие факты жестокой действительности. Ильва всего лишь компьютер, куда встроены жалкие ошметки мяса давно мертвой женщины, а моя спутница — клон, выпестованный в колбе, чтобы сослужить свою службу и пойти на выброс. Но компьютер помнит женщину, которая когда-то жила на белом свете. А Дубль-Ильва и есть эта женщина, воссозданная во плоти.

Кто я такой, что я такое против этого? Дряхлый страшила-ящер, который с две тысячи двадцатого живет в долг, хотя ему полагалось истлеть в гробу — смотри-ка!.. — больше полувека назад.

Я часто гадаю, что сказала бы о том, каков я оказался, Сара, дорогая моя утрата. Огорчила бы ее легкость, с какой я освоил дармовую радостную плоть службы дубль-тел? Необязательно. Сара, похоже, всегда любила меня за то, какой я есть, а не за то, каким, по ее мысли, мне следовало быть.

Я лучезарно улыбнулся и сказал:

— Выше нос, лапуля. Что нам грозит в худшем случае?

И при свете хмурого утра обозрел желтый небосвод.

— Куда, по-твоему, нас занесло, черт побери? В пермский период?

Ни в какое другое время до кайнозоя земной воздух не годился человеку для дыхания. В мезозойскую эру атмосфера содержала пятикратный излишек углекислого газа и довольно избыточного кислорода, чтобы от случая к случаю обеспечивать спонтанное самовозгорание лесов. До тех пор — чем глубже в прошлое, тем меньше кислорода и больше двуокиси углерода, до пятнадцати принятых сейчас норм.

Дубль-Ильва легонько подпрыгнула, приземлилась на пятки и сказала:

— Не Земля. Тяготение почти восемь десятых «g».

Вдалеке — если честно, неподалеку — раскатился глухой, у нижней границы басового регистра, прерывистый звук. Я развернулся, медленно пошел к гребню холма, к той самой занятной горке, что стала первопричиной моей безрассудной вылазки за гипердверь, и остановился, вылупив глаза и разинув рот.

— Будь я проклят! — вырвался у меня хриплый шепот, когда Дубль-Ильва подошла сзади и деликатно положила легкую ладонь мне на спину.

На открытой, слабо всхолмленной желтой равнине под нами, высоко задирая хвосты, прохаживались гадрозавры в красную, зеленую и багряную полоску — стадо в сотню, а то и больше голов. И снова один из них утробно взревел — ни дать ни взять великая Туба Господня, провозвестница Страшного суда. Нет, никакая это не пермь.

Битый час мы тщетно разыскивали хоть какие-нибудь признаки гипердвери. Тем временем желтый свет вокруг нас сместился по небосклону выше, словно притаившееся где-то солнце карабкалось прочь из утра. Я нет-нет да и поглядывал наверх, и там, откуда, казалось, исходил этот свет, мне чудился серебристый блеск. Сверкнет в уголке глаза и погаснет, едва попробуешь вглядеться. Астрономы называют это боковым зрением.

На ум невольно пришла Венера. Не подлинная Венера, где никто никогда не бывал и куда никто не полетит, пока «Бентодин-III» не будет готов доставить меня к ней, а воображаемая Венера моего детства. Венера Алендара Векс-Нема и Ритериона Орра, племен дорво и яз, Алафордена и оомуровых чащоб.

Расширяя зону поиска, мы в конце концов убрели за гребень холма, в общем направлении гадрозавровых пастбищ, запоминая отличительные особенности и топографию местности, чтобы найти дорогу обратно, когда (и если) будем возвращаться.

Дубль-Ильва казалась понурой и отрешенной; я задумался, каково ей сейчас. За исключением коротких обрывов связи, в ее сознании постоянно присутствовала Ильва, присутствовала с тех самых пор, как Дубль очнулась в родильной вакуоли, — зрелая женщина, у которой ни воспоминаний, ни детства, кроме тех, что достались от хозяйки.

Несколько лет я ничего не знал, но Ильве нравилось вручать мне клонов сразу по рождении: едва ее диббук был загружен и брал бразды правления, она, осушив околоплодные воды, вела дубль-тело прямиком в мою спальню. Мне нравилось их свежее рвение. Но иногда…

Понурая или нет, дублерша не теряла бдительности и оставалась верной долгу: торя тропу по бездорожью в дикой глуши этой лже-Венеры, упрямо шла впереди меня — береженого бог бережет.

Господи, какая она красавица. Все они. Каждая. Но эта… Шагая передо мной в белых штанишках и спортивном лифе, она заставила меня позабыть, где мы: плавное колыхание бедер, изящный изгиб позвоночника, грива, точно сноп спелой пшеницы… Я поморщился. Господи Иисусе. Кто про что! Небось я и в аду на сковородке буду… а вдруг она заметит…

Красавица словно услышала — остановилась и оглянулась. Улыбнулась. Отвернулась и пошла дальше. Я шагал следом, деля настороженное внимание между серо-зелеными папоротниковыми дебрями и роскошными формами Дубль-Ильвы, и гадал, где мы и о чем, черт возьми, думает моя спутница. Может, о своем одиночестве? Или о своей свободе?

Мы пробирались вдоль низкого, поросшего деревьями кряжа, держась подальше от равнин из страха затесаться между пестрыми стайками здоровенных гадрозавров, и внезапно через брешь в растительности вышли на другую сторону.