Лагуна Ностра - Доминика Мюллер

Мне надо было бы объяснить это брату в тот вечер, когда Энвер Ийулшемт поселился в отеле «Монако» на Большом канале, а Альвизе явился ко мне с вопросом, что это я лезу не в свое дело. Узнав о мягкости меры пресечения, примененной к его свидетелю, или подозреваемому, или беглецу, или освобожденному, или оправданному, или черт его знает, как его теперь называть, комиссар «ступал по яйцам» очень недолго — ровно до того момента, когда ему позвонил сын Джакомо с требованием оставить его клиента в покое.

Вне себя от бешенства, объектом которого стал не задиристый Гвидо Партибон, а я, Альвизе бросился в антресоль снимать с меня стружку. Адвокат использует пробел в законодательстве, сестра-интриганка вмешивается в следствие, в котором ни черта не смыслит. Неужели у нее хватит наглости утверждать, будто сын Джакомо святым духом очутился в камере у мелкого жулика без гроша в кармане, промышлявшего на рынке художественных подделок, — в этом птичнике, где сама она безраздельно царствует над индюшками и фазанами?

Я очень люблю Альвизе, но, когда он выказывает такую несправедливость, я готова его зарезать. Об этом я и размышляла там, в профессорской гостиной, когда увидела, что брат указывает на меня рукой.

«Моя сестра — мечтательница и фантазерка, но, когда она встает на защиту своего бюджета, она становится по-настоящему опасной», — нес он какую-то чушь. «Я знаю это от адвоката Партибона-старшего, вашего общего знакомого», — продолжил он, и я поняла, что «сестра-мечтательница» — это всего лишь обходной маневр перед решающей атакой на профессора Корво. Мне оставалось лишь проглотить свои возражения и вновь погрузиться в раздумья, предоставив комиссару разогреваться дальше.

Я ненавижу обсуждать то, что Альвизе называет моими «отношениями» с Джакомо. Никаких отношений между нами нет, абсолютно. Не называть же так эпизодические любовные контакты, в которых нет ни привязанности, ни дружбы, ни хотя бы капли взаимного уважения. Джакомо принадлежит к тем мужьям, которые с радостью обманывают своих жен, продолжая пользоваться их супружеской поддержкой. Боже упаси меня познакомиться с госпожой Партибон, которая, насколько мне известно, регулярно прочесывает антикварные ярмарки региона с храброй улыбкой обманутых жен на лице. С ним самим, с адвокатом Джакомо Партибоном, я познакомилась в Мире[48], на материке, в бальном зале виллы Принчипе Пио. Управление архитектурного достояния обратилось ко мне за консультацией по поводу восстановления фрески Никколо Бамбини «Аполлон и музы», украшавшей потолок виллы до его обрушения. Мы вместе обсудили все сложности реставрации, и словоохотливость Джакомо ввела меня в заблуждение относительно его страсти к плафонам, которой он вовсе не испытывал. На самом деле его страсть заключается в мимолетных постельных приключениях, и только в безликом номере отеля «Рюссо», неподалеку от аэропорта, я узнала, что он — адвокат по хозяйственному праву. Там, на вилле, когда мы стояли с ним под плафоном, он представлял власти провинции Венето и всячески старался свести мой искусствоведческий бред к сухим статьям контракта. Кто такой Никколо Бамбини, он не знал, зато ему было известно, что старые девы с замашками синего чулка, выдающейся представительницей коих считает меня Альвизе, очень падки на ухаживания красивых мужчин — настолько, что это может осложнить вышеозначенному мужчине жизнь. Искусствоведка — это что-то новенькое в адюльтерной коллекции Джакомо. Он смотрит на меня как на больную, потому что плафоны для меня важнее денег, а также тех, кто их имеет и кто их делает. Валяясь в ногах у олигархов, он закрывает глаза на происхождение их состояний и с одинаковым восторгом консультирует африканских диктаторов, казахских коррумпированных чиновников, русских мафиози и судовладельцев с Каймановых островов — всю эту братию без чести и совести, но с суперадвокатом, людей, о существовании которых до встречи с ним я и не подозревала. Сказать, что я считаю Джакомо человеком приличным, было бы преувеличением, а потому я скрываю свои любовные интермедии, встречаясь с ним в международных отелях на материке. В Венеции нас могут увидеть, госпожа Партибон может узнать, а господин Партибон, как и полагается, не хочет огорчать эту образцовую супругу, отзывающуюся (когда ему надо подманить ее) на нежное имя Теодора, идеальное для императрицы жен-рогоносиц. Один Альвизе в курсе. Как-то на вечеринке у начальника полиции — или на ужине в префектуре — Джакомо сказал ему, что знает, и очень хорошо знает его сестру, поведав эту новость с заговорщицким самодовольством завзятых бабников, к каковым Альвизе не принадлежит с тех самых пор, как Кьяра взяла его на короткий поводок. Однако условного кода он не забыл и понял, о чем идет речь. С точки зрения Альвизе, Джакомо — неожиданная удача для такой старой девы, как я: рядом с ним я просто обязана буду навести на себя лоск — не все же мне наводить его на своих святых. Это была наша первая стычка по поводу Джакомо. Я тогда отказалась обсуждать его, даже упоминать его имя, и держалась до тех пор, пока в деле Энвера с непроизносимой фамилией не проявился Гвидо.

Мы снова поругались, потом помирились — все как всегда. Альвизе налил себе сливовицы и попросил меня в порядке личного одолжения попросить Джакомо, чтобы тот спросил у своего сына Гвидо, каким образом тот взялся защищать какого-то албанца, подозреваемого в убийстве, да еще и не имеющего средств, чтобы оплатить его услуги.

Мне ужасно не хотелось этого, но я все же исполнила просьбу Альвизе, предварительно в очередной раз по-притворявшись в «Рэдиссоне», в Местре, что я — это не я. Отель, торчащий между автомагистралью и гипермаркетом «Лидль», с видом на автостоянку, задуман как место для подписания коммерческих сделок, и Джакомо вынудил меня пообещать ему услугу за услугу. Там, на плюшевом гостиничном покрывале, я сделала первый шаг в мире бизнеса, где люди обмениваются услугами и любезностями на взаимовыгодной основе. Джакомо был адвокатом Микеле Корво, процветающего албанца, владельца таких же процветающих предприятий, который попросил его найти хорошего защитника для Энвера с непроизносимой фамилией. Эта «маленькая услуга» показалась ему тем более незначительной, что его сын Гвидо как раз специализировался по уголовному праву и был к тому же его компаньоном по адвокатской конторе «Партибон и Партибон». Мне же, со своей стороны, пришлось пообещать, что комиссар встретится с этим Микеле Корво, который оказался не только богачом, но еще и филантропом и ненасытным коллекционером. Вечер будет что надо, можно будет поболтать о нелегальной иммиграции, об убийстве и расписных плафонах. Альвизе поспешил принять предложение.

Так мы и очутились, разряженные как на праздник, перед бронзовым звонком «профессора» Корво. Наше с дядюшками присутствие там было не чем иным, как отвлекающим маневром, заключавшимся в попытке скрыть под потоками шампанского постепенное превращение светской болтовни в допрос.

Лавируя среди вычурной профессорской мебели, Альвизе пытался распутать узел, связывавший Корво и Энвера, и выудить из него ответы на свои вечные quis, quid, ubi, quibus auxiliis, cur, quomodo, quando. Где и как они познакомились, богач и бедняк: в Венеции, в Албании, случайно, на деловой основе, на почве искусства? Однако Микеле, настоявший, чтобы к нему обращались по имени, не достиг бы такого могущества, не прикрывайся он доспехами хитрости. Уходя от прямых ответов на вопросы, он преподносил себя как просто доброго человека, тронутого злоключениями соотечественника, о которых он прочитал в «Гадзеттино». Несмотря на темную историю с поддельной партитурой, в этом славном пареньке (документы которого были в полном порядке), с его трудолюбием, с его желанием пробиться в жизни, он узнавал себя в молодости. Филантроп не понаслышке знал, что за снобы эти торговцы произведениями искусства, а молодчина Энвер сумел проникнуть внутрь их неприступной цитадели и самостоятельно выбраться из нужды. И теперь профессор не мог видеть, как весь город пытается столкнуть его обратно, и это без малейших доказательств, просто потому, что он — иммигрант и что какой-то эксперт из зависти обвинил его в подделке каких-то там трех нот. Яйцеголов Корво поменял имя Гокса на Микеле в тот день, когда получил новое гражданство, но сердце его по-прежнему обливается кровью за бедных албанцев, которых обвиняют во всех грехах, стоит только кому-нибудь что-нибудь украсть или, к примеру, зарезать какого-нибудь туриста, пошутил он, сверкая улыбкой банкетного распорядителя. Ужасная несправедливость!

Альвизе ответил, что все это и правда печально и внушает беспокойство, Кьяра согласилась, мы с дядюшками кивнули, а Виви завопил во весь голос, сморщившись и покраснев от возмущения.

У нас прелестный ребенок, светоч всей семьи, поздравил нас профессор и щелчком подозвал дворецкого, чтобы тот освободил его от этого слюнявого кулька. Дворецкий был азиат, в ливрее и белых перчатках, и я подумала, что даже у филантропа есть свой иммигрант для измывательства над ним. Корво поинтересовался, на кого же похоже это прелестное дитя, и Альвизе рассказал ему историю рождения Виви.