Переезд - Жорж Сименон

"Они – это были те, другие, начиная с гардеробщицы и кончая барменом, сюда же относились метрдотель, девицы и официанты, а также, возможно, и некоторые из тех людей, что стояли у стойки бара и являлись частью массовки.

Они не заманивали его в «Карийон Доре». Никто из них не ожидал увидеть его входящим в двери кабаре в этот понедельник.

По всей видимости, он был для них обыкновенным клиентом, мелкой сошкой, из которой они постараются выудить как можно больше денег.

Так вот нет! Все произошло не так. Он вошел, оставил свою шляпу в гардеробе и, вместо того чтобы последовать за метрдотелем, направился в бар.

В баре находился Фарран, который бросил на него взгляд один-единственный. Одного взгляда ему оказалось достаточно.

Может, сосед в Клерви увидел его на террасе, когда он так старался остаться незамеченным? А когда он прогуливался после обеда с женой и сыном, не сказал ли Уолтер своим родителям:

– Надо же! Это мой новый друг Ален с отцом и матерью.

А когда он неожиданно появился на улице де Понтье, разве Фарран не понял, что ему все известно?

Как иначе объяснить визит в ночной ресторан человека, который явно не имеет обыкновения посещать подобные места?

К нему подступает страх. Он не хочет ждать, когда Ирен начнет свой номер.

– Бармен, сколько с меня?

– Как, вы уже собрались уходить?

Жовис готов был поклясться – Леон ищет глазами Фаррана, чтобы подать ему знак. Если спиртное искажает реальность – тем хуже. Жовису хочется уйти. Ему хочется вновь оказаться рядом со своей женой, которая спит приоткрыв рот с легким, успокаивающим похрапыванием, и со своим сыном, который во сне сворачивается калачиком – без простыни, без покрывала.

Это был его мир. Он его создал. Он был за него в ответе. Оба они нуждались в нем так же, как он нуждался в них.

Он уже было вынул из кармана бумажник.

– Хозяйка угощает вас, эта бутылка – ее подарок, – произносит бармен. Это уже не прежний кругленький человечек – в его манерах появляется что-то пугающее.

Он заодно с заговорщиками, это очевидно. Он получил инструкции и следует им.

– Кто эта хозяйка? Где она?

– Наверху, в своей квартире. У нас существует традиция за счет заведения угощать бутылкой новых симпатичных клиентов. Впрочем, мадемуазель Ирен плохо отнеслась бы к тому, что вы не дождались ее возвращения. Через минуту ее выступление.

Может, ему следовало бы настоять на своем, убежать? Он не отважился и сунул бумажник обратно в карман.

Ему показалось, что Леон с Фарраном обменялись многозначительным взглядом. Тут раздается барабанная дробь, которой музыканты возвещают о начале номера, и в очередной раз меняется освещение.

Он сделал вид, что смотрит на Ирен, которая, раздеваясь, ходит взад-вперед по подиуму, но у него перед глазами стоит другая картина-картина, которую, как ему казалось, он забыл.

Они еще жили тогда на улице Фран-Буржуа. Стояло лето, как сейчас, так как окно было широко распахнуто. Они сидели втроем за столом; солнце только что зашло, воздух становился синеватым, но еще не было необходимости зажигать свет.

Отчего мы вспоминаем тот, а не иной миг своей жизни? Тот миг Эмиль прожил, не очень о таком не помышляя и не отдавая себе отчета в том, что записывает его в своей памяти

Алену было тогда примерно лет восемь. В то время он выглядел раскормленным и жаловался, что товарищи потешаются над ним из-за его толстого зада. Они ужинали за круглым столом, который из экономии накрывали не скатертью, а клеенкой в красную клетку.

На противоположной стороне улицы, меньше чем в восьми метрах от них, тоже было распахнуто окно и за таким же круглым столом, посреди которого стояла супница и лежала краюха хлеба, ужинали двое. Это была чета Бернар Жовисы знали их в лицо, и только. Детей у них не было.

Мужчина был полицейским, и они его видели то в гражданском, то в форме, что производило сильное впечатление на Алена. Особенно к пяти-шести годам.

– А револьвер в кобуре настоящий?

– Да.

– А он имеет право стрелять в людей?

– Только в злоумышленников.

– Тех, кто убивает или ворует?

– Как правило, в воров не стреляют.

– Почему?

В двух комнатах, разделенных меньше чем шестью метрами, у людей были одинаковые жесты, когда они ели суп и вытирали губы. Мадам Бернар выглядела старше своих лет. С тех пор как заболела их консьержка, она большую часть дня проводила в привратницкой, замещая ее.

Они разговаривали, но Жовисам не было слышно, о чем они говорят. Чувствовалось лишь, что они спокойны, расслабленны, свободны от дневных забот.

В тот вечер, в такой же момент, Жовис подумал, что их сотни тысяч семей в одном только Париже, кто вот так ест суп в синеватых сумерках.

– О чем ты думаешь? – спросила у него Бланш.

Он долго ничего не отвечал, замечтавшись.

– Я думаю о тех людях в доме напротив.

– О Бернарах?

– Вряд ли эта женщина доживет до глубокой старости.

Однако она до сих пор жива. А полицейский спустя несколько месяцев был убит в перестрелке.

Почему он вспоминает о Бернарах именно здесь, в столь отличной обстановке? Его мысль следует сложным путем: сначала Клерви, тот момент, когда они с женой подъехали на машине к дому, опередив грузовичок с вещами. Первое увиденное ими лицо принадлежало инвалиду с красноватыми глазами и лысым черепом, который сидел в окне четвертого этажа.

Он помнит чувство, которое возникло у него в тот момент Это было не совсем разочарование, но он злился на себя за то, что не ощущает большего воодушевления, и остаток дня прошел немного как в тумане.

Ему было трудно убедить себя в том, что все это не сон, что эта квартира принадлежит ему, точнее, будет ему принадлежать, когда он покончит с выплатой ссуды.

Сколько они здесь проживут? Лет через шесть, восемь, десять Ален покинет их, женившись или поступив на работу в другой части города. Они останутся вдвоем, как Бернары с улицы Фран-Буржуа.

Правильно ли он поступил, когда...

Он не был в этом уверен в свой первый день в Клерви, так же как и во второй. Был ли он в этом уверен накануне, когда они всей семьей шагали по пыльной дороге и открывали для себя колокольню, хутор, настоящих крестьян, игравших в карты в прохладе деревенского бистро?

Он подглядывал за Бланш, стараясь прочесть сожаление на ее лице.

На улице Фран-Буржуа они были окружены мелким людом, славными соседями, которые хоть и вели серенькую жизнь, но не особенно об этом переживали. Они мирились с собственной посредственностью, не ропща, как мирились с невзгодами, болезнями, немощью старости.

Бланш ничего не сказала, когда обнаружила, что в Клерви нет церкви. А ведь обыкновенно она ходила к воскресной мессе. Когда они решали пораньше выехать за город, она бежала на шестичасовую утреннюю службу в церковь святого Павла, и когда мужчины вставали, завтрак был уже готов.

Будучи сама верующей, не ставила ли она своему мужу в упрек то, что он таким не был? Она никогда об этом не говорила, никак не намекала ни на Бога, ни на религию.

Он был уверен, что она, молясь за него, ждет того дня, когда он встанет на правильный путь.

Хоть она и вышла замуж за грешника, но все же добилась, чтобы они венчались в церкви.

– Без этого моя тетка не даст своего согласия, а она моя опекунша.

Бланш в ту пору не было еще и девятнадцати – Ее тетка исправно ходила к первой утренней службе и ежедневно причащалась. Она была одной из тех редких обитательниц Кремлен-Бисетра, кто присутствовал еще и на вечерней молитве.

– При условии, что это произойдет рано утром и что мы никого не пригласим в церковь, – проворчал тогда отец Эмиля, убежденный атеист.

Свидетельницей у Бланш была подруга ее тетки, а Эмиль попросил быть его свидетелем своего коллегу, после того как убедился, что тот крещеный.

Алена тоже крестили.

– "... избави нас ото зла..."

Отчего он об этом вспоминает-так вот, ни с того, ни с сего, в атмосфере, столь мало благоприятной для такого рода мыслей?

Зло. Добро. Для Бланш все было четко. Она была уверена в себе, и, вероятно, отсюда шло ее душевное спокойствие.

Она не выставляла напоказ своих убеждений. Хотя в доме и имелся бронзовый Христос, но он не висел на стене, а лежал в ящике стола вместе с лентами, катушками, лоскутками, которые могут однажды понадобиться.

Вот только, прежде чем поднести ко рту первый кусок, она слабо шевелила губами, читая про себя молитву.

У него на глазах Ирен, лицом к зрителям, снимает с себя трусики, а за полчаса до этого Эмиль проник в ее плоть.

Со злостью... Как Фарран... Он сделал это не нарочно... Теперь он задается вопросом, откуда у него взялось это внезапное желание уничтожить... Не явилось ли это подражанием? Может, голоса за стеной пробудили в нем инстинкты, о которых он и не подозревал или которые притухли за время долгого совместного проживания с Бланш?