Записки бойца Армии теней - Александр Агафонов-Глянцев

Очень трудно, очень жарко работать в двойной одежде. Как и договорились, приучаем часовых к нашим частым отлучкам в уборную. Делаем вид, что у нас сильный понос. Подобное явление здесь не редкость. Видеть, как кто-то мучается животом - раз-лечение и удовольствие для часовых. Перебрасываются плоскими шутками: - Смотри, вон один опять побежал "работать"! - Да еще как! Будто тысячу чертей за ним гонится!.. - Интересно, чем они так обожрались? - Эй, Франц! Еще один мчится на подмогу! как бы ты не оглох от их духового дуэта!. - Точно, Франц! Отойди подальше, а то погибнешь во цвете лет от газовой атаки! Ха-ха-ха!.. Шутки и насмешки вскоре приедаются, часовые постепенно привыкают и перестают обращать внимание на наши частые "экскурсии". Ими овладевает привычная скука... Привезли обед. Получив баланду первыми, отходим, ставим котелки на землю и, один за другим, придерживая животы и скорчившись, трусим к уборной. Как только земляной вал скрывает меня от глаз часового, быстренько сбрасываю униформу. Поднимаю глаза и... ужас! Холодок пробегает по телу: передо мной двое незнакомых гражданских! Тьфу ты! Это же они, - преобразившийся Михаило и Николай!.. Униформы сваливаем на одну кучу. Эх, жаль моей хорошей, добротной шинели! Кучу обливаем вонючим снадобьем, посыпаем смесью перца и табака. Протираем этими же средствами свои подметки. Взмах! и мы на другой стороне каменной стены. Вокруг - никого. Вперед, каждая секунда дорога! Вбегаем в лесок. Скаутский "индейский шаг" - пятьдесят бегом, пятьдесят шагом: экономный и быстрый режим продвижения. Главное, чтобы след в след! На это сейчас всё наше внимание, хоть и хотелось помчать, лишь бы вперед да подальше... Километра через два, капаем в наши следы эфир, присыпаем порошком, и опять вперед... Останавливались раз пять, чтобы обработать следы, пока не израсходовали все наши химикалии. Продвигались по разработанному плану: вначале - на север, затем - на запад, потом на юг, туда, где должен быть Ремельфинген... Часа через три увидели шпиль знакомой колокольни... Мои спутники маскируются в зарослях на опушке, а я, подходя к селу, прикладываю к щеке платок, будто страдаю зубной болью, и этим скрываю лицо. Свернул в улицу, где дом Жерома. Только постучал в дверь, как из-за поворота послышался скрип телег: это они, наши с конвоиром! Вдруг, увидев меня, они не сумеют скрыть удивления! Куда деться? И тут приоткрывается дверь, высовывается чья-то рука и меня втягивают внутрь. Дверь захлопывается за моей спиной. Передо мной - женщина! Лицо ее смертельно бледно, по лицу текут слезы... Догадываюсь: мать Жерома! - Присядьте на пол, чтобы через окно вас не увидели! - А где Жером? - Алекс! - появляется он и бросается ко мне. Слезы... То ли от радости, то ли от страха. Скорей всего - от всего этого. Только сейчас соображаю, что я их подверг смертельной опасности... Жером помчался к мадам Эрвино за чемоданчиком. Вернулся вместе с ней: - А где остальные? - спросила она. - Ждут в лесу. А где Поль? - Он вчера сильно разодрал колено о колючую проволоку. Отец ему здорово всыпал, чтобы не шлялся по ночам. Сейчас лежит дома, никуда не выпускают... Алекс, это правда, что в него стреляли? Он хвастается, что еле увернулся от пуль... - Да, Жером, правда. Стреляли...  

Жером с чемоданчиком, в котором, кроме прочего, котелки и фляжки, выходит первым. Оглядывается, подает знак. Выхожу. В арьергарде шествие замыкает девятилетний Эвжен. Успеваю заметить, как мне взмахнули платочком: это мадам Эрвино, наш благодетель и союзник, еще раз пожелала нам "Пасьянс э кураж" - "терпения и храбрости!". Минут через десять мы у опушки. Я свистнул. Никого! Свистнул погромче, и перед нами предстали Николай и Михаило. Последние прощальные объятия с ребятишками... Дорогие наши "сопротивленцы в коротких штанишках"- "les résistants en culottes courtes", - мы вам многим обязаны, прежде всего - свободой! Жаль, что не было Поля. Мы пообещали ребятишкам никогда их не забывать: при первой же возможности дадим о себе знать. Обязательно! - Мама передала вам адрес моей сестры. Ее зовут Анни Террон. Живет в Париже, на углу бульваров Сен-Дени и Севастополь... И еще пачку галет!..- сказал на прощанье Жером. Углубляясь в начавшую темнеть чащу, оглядываемся еще и еще раз, машем рукой ребятам... Наш путь на юг. Какой-то зверек шарахается из-под ног. Ну чего ты боишь-ся? Мы же - свои! И нам хочется запеть во всё горло...  

Да, то было 22 августа 41-го. Сколько радости: мы вырвались на свободу! Сколько было уверенности, что долг свой ребятишкам вернем, и подаренную ими свободу окупим. Из Берлина в адреса Поля и Жерома полетели мои весточки: "Спасибо! Все живы. Всё удалось, мы боремся!"...

А сейчас я - в этом холодном каменном мешке. А те, там за дверью, ждут... Ждут: когда же он сорвется, когда застучит в дверь, когда станет умолять о пощаде? Когда станет "раскалываться" и перечислять всех, с кем был связан, кто ему помогал... вплоть до этих ребятишек? Как я сейчас ненавидел этих извергов-палачей! Одна только мысль о подобном признании всколыхнула во мне страшную злобу. Я не владел собой. Вскочил, заметался по камере, начал ее кругом ощупывать. Нет, из нее нет никакого выхода, кроме двери. Но там - они. Это конец. Они всесильны!.. Так лучше смерть, чем стать предателем. Я заскрежетал зубами от своего бессилия. Опять бросился плашмя на пол. Всё! Как сквозь туман донеслись звуки глухих шагов. Чу, затихли у двери! Лязгнула шторка глазка-шпиона: за мной наблюдают! Пусть! Не буду поворачиваться: мерзко видеть торжествующий взгляд тюремщика, этого ничтожества... Минут пять-десять шторка не падает. Сколько же можно подглядывать? Ладно, смотри, скотина! Пусть вытечет у тебя твой мерзкий глаз!.. Вдруг до меня доносится шепот: "Армер Керл (бедный парень)! Как тебе должно быть холодно!". Чувствую в шепоте неподдельное участие. Это приводит меня в еще большее бешенство. Вместо ответа рычу, извергаю грязное ругательство. Проходят еще несколько минут, шторка опустилась. Но что это? - Явственно слышу, как лязгнул запор, раз, другой... Ага: больного, немощного льва и паршивый осел считает своим долгом лягнуть! Знаем мы вас! Что ж, бей, избивай, приканчивай! Это даже лучше! Я повернулся: приму смерть лицом к лицу! Вижу: в щель приоткрывшейся двери просунулась рука, показалось плечо с погоном ефрейтора. В руке - дымящаяся сигарета! Недоверчиво встаю... - Покури, бедняга! Теплей станет! Дымящийся огонек, неожиданное человеческое участие, доверие - не побоялся открыть дверь, - не знаю, что именно, но как-то мигом растопило чувство озлобления. Я даже растерялся, взял сигарету. Через полчаса тюремщик вновь приоткрыл дверь, протянул мне полную миску густого, горячего горохового супа. О, это не тюремная баланда! Настоящий, жирный гороховый суп с мясом! Очевидно, из их солдатской кухни. - Ешь поскорее, иначе мне капут!.. Я не гестаповец, я - солдат. С фронта... после ранения... Миска жгла закоченевшие, негнущиеся пальцы. От нее шел пар. Я сунул в него лицо. Чувствуя теплоту, щекочущий вкусный запах, стал есть, обжигая рот и разбитые потрескавшиеся губы. Тепло постепенно разливалось по телу. Мне стало легче, хотя холод тряс по-прежнему. Но не об этом я думал, возвращая пустую миску. Одеревеневший, дрожащий, потерявший счет времени, я ухватился за спасительную мысль: если и здесь, в этих застенках, в этом саду китайских пыток, слуги не живут по волчьим законам своих гнусных хозяев и сочувствуют мне, "преступнику" по их понятиям, значит... значит "господа" не всесильны. Следовательно, есть надежда. Только бы не поддаться отчаянию! Надо забыть о холоде, о смерти! Остается - терпеть! Думать о том, что было, о товарищах по борьбе, об их дружбе. Еще раньше я заметил, что это придает силы...

Глава 3. "EN PASSANT PAR LA LORRAINE..."   ("Проходя по Лотарингии" - франц. песенка)

"Проходя по Лотарингии в деревянных башмаках..." - поется в одной детской французской песенке. И в моем воображении вновь появляются мои друзья-спутники, наш с ними путь по этому региону. Правда, не в деревянных башмаках. По лесным звериным тропкам, стороной обходим селения, дороги. С трудом продираемся через густые, колючие заросли. Уши наши насторожены: не натолкнуться бы, не дай Бог, на человека! Друг ли, враг ли, - поди-узнай! Во всяком случае, он может оказаться для нас смертельной опасностью. Любой зверь для нас лучше. Вспоминаю песню "юных разведчиков":   

"Крутыми тропинками в горы,Вдоль быстрых и медленных рек,Минуя большие озера,Веселый шагал человек И туча была вместо крыши,А вместо будильника гром,И все, что он слышал, что видел,В тетрадку записывал он Одиннадцать лет ему было,И нес на спине он мешокА в нем полотенце да мылоИ белый зубной порошокА чтобы еще интересней И легче бывало идти,Он пел и веселая песня Ему помогала в пути.И ее припев:Нам путь не страшен,Идем до облаков!С веселой песней нашей Шагается легко!С веселой песней нашей Уходим далеко!..."

Да, "Нам путь не страшен, идем до облаков!". Песенка эта почти про нас, хоть нам и более "одиннадцати". Песенка про то, как мы шагаем по тропкам, про тучи, про гром, про облака... Во всяком случае, она мне сильно помогает в нашем пути "до облаков"...  "Он пел, и веселая песня  Ему помогала в пути...". Пел и я. Мысленно: нельзя было поднимать лишнего шума! И в нас действительно всё пело, было легко-легко! Одним словом - наконец-то мы были на свободе! Если верить карте, мы в первую ночь протопали более двадцати километров, петляя, продираясь в темноте сквозь заросли. По карте - двадцать, но это - в птичьем полете. Нам же приходилось кружить, обходить села, выискивать кратчайшее расстояние от одного леса до другого, чтобы как можно меньше быть на открытой местности. В этом помогала и сама ночь. И всё же, наш первый бросок был слишком переполнен нервным напряжением! Как только забрезжил рассвет, измотанные и разбитые, мы набрели на тихий и, казалось, заброшенный хуторок. Стоявший на отшибе сарайчик показался нам вполне безопасным. В нем было полно сена, и мы тут же замертво свалились. Не думали ни о чем, - на это просто не хватало сил. Я даже не успел почувствовать блаженства отдыха, как провалился в глубокую пропасть полной отрешенности и безразличия, пудовые веки закрыли мои глаза. Однако, сквозь сон мне почудился неясный скрип двери. И еще раз она скрипнула. Но не было мочи хотя бы приоткрыть сомкнутые веки, приподнять мое, ставшее чужим, тело, оторваться от удобной вмятины в пушистом, опьяняюще-пахучем сене... Когда проснулись, сквозь щели сарая пробивался свет яркого солнца, стоявшего высоко в небе. И тут, потягиваясь и оглядывая наше убежище, увидели: у самого входа лежало три аккуратных свертка, а рядом стоял двухлитровый кувшин. Полный молока! В свертках хлеб и сало. Конечно, нас взволновало благородство незнакомых хозяев! Быстро поглощаем "манну небесную". Не удерживаюсь, чтобы не нацарапать на клочке бумаги то, чем были переполнены наши сердца: "Гран мерси!".