На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

Триест и Фиуме по обеим сторонам полуострова Истрия стали точками конвергенции для жителей Австро-Венгрии, которые стремились отплыть на Запад. Большая часть повседневного потока душ была законной, но довольно многие путешествовали тайно, поэтому Киприан вынужден был весь день околачиваться на причале и вести подробный журнал, записывая тех, кто отплывал в Америку, кто возвращался, кто был здесь впервые. Отбытие и прибытие — как дебет и кредит, записываемый на разворотах его рабочего блокнота. После нескольких лет подделывания разных почерков, из-за чего его манера письма превратилась в зловещий карнавал идентичностей, он вернулся к своему школьному почерку, к далеким Вечерням, к вою старинного органа в часовне, пока последний свет гаснет и дверь запирают на длинную ночь.

На рассвете его можно было увидеть там же — он слонялся в доках и смотрел на море. Его удерживала не работа, главное — закаты. Обещание вечера — сгущение возможности, несомненно, отсутствующее в таких местах, как Сень. Матросы, бесспорно, повсюду, морские волки. Небо из молочно-голубой плоти переходило в киноварь моря, театрально окрашенный свет отражался и ложился пятнами на идущую к западу гладь...

Спуск Киприана в тайный мир начался лишь год назад в Вене, во время очередного вечернего бессмысленного троллинга на Пратере. Не подумав, он ввязался в разговор с двумя русскими, которых по своей тогдашней наивности принял за туристов.

—  Но вы живете здесь, в Вене, мы не понимаем, чем именно вы занимаетесь?

  — Стараюсь трудиться как можно меньше, одни надежды.

  — Он хочет знать, кем вы работаете, — сказал другой.

  — Согласен. А вы?

  — В данный момент? Всего лишь маленькая услуга другу.

  — Простите...ваш общий друг? Мы все — такие дружелюбные?

 — Жаль, что нельзя вступать в ссору с содомитами. Высокомерие в его голосе, Миша, его лицо — что-то надо с этим делать.

 — С этим самым другом, вероятно, — ответил дерзкий Киприан. — Которого не очень волнует высокомерие, надеюсь.

  — Наоборот, он его приветствует.

  — Как что-то, с чем он вынужден терпеливо мириться.

Склонив голову немного в бок, Киприан украдкой смотрел вверх и по сторонам сквозь беспокойные ресницы.

   Второй мужчина рассмеялся.

— Как возможность исправить извращенную привычку, которую он не одобряет.

 — И он тоже русский, как вы? Любитель кнута, что-то такое, наверное?

   Без паузы.

— Он предпочитает безымянных спутников. Тем не менее, вы могли бы, как минимум, подумать, прежде чем использовать свой любопытный рот, пока вы еще можете его использовать.

Киприан кивнул, словно смирившись. Его пронзил острый рефлекс ректального страха, это могло быть просто сжатие от чувства опасности или признак желания, которое он пытался, но не мог контролировать.

— Еще один «Капуцинер»? — предложил второй мужчина.

Цена, о которой они условились, была не столь высокой, чтобы вызвать что-то кроме обычного любопытства, но, конечно, они обсудили вопрос осторожности.

 — Жена, дети, общественные связи — привычные атрибуты, полагаем, вы уже научились с этим справляться. У нашего друга четкая точка зрения по этому поводу — его репутация имеет для него важнейшее значение. Ему станет известно о любом упоминании его фамилии, неважно, в сколь обыденном контексте. Он обладает ресурсами, которые позволяют ему узнавать обо всем, что говорят люди. Все. Даже ты, свернувшийся калачиком в своем хрупком гнездышке с каким-нибудь бравым посетителем, который, как ты веришь, действительно хочет «содержать» тебя или хвастать тобой перед другими покинутыми мотыльками: «О, он подарил мне вот это, он купил мне вон то» — каждое мгновение жизни ты должен следить за тем, что говоришь, потому что рано или поздно твои слова будут в точности раскрыты, и если это — неправильные слова, тогда, маленькая мисс, вы будете вынуждены дрожать от страха всю оставшуюся жизнь.

— И не воображай, что «дом» — безопасное место, — добавил его спутник, — у нас есть ресурсы в Англии. Мы всегда следим за тобой, куда бы тебя ни отнесли эти маленькие крылышки.

Киприану не приходило в голову, что этот город может открыть ему еще что-то кроме обещания бездумного повиновения днем и ночью на поводке желания. Конечно, за пределами Пратера в его роли вместилища Континентального благообразия увидеть венское показное поведение было немного сложнее, особенно (кажется, здесь с ним невозможно было не столкнуться) с политическим подтекстом, как и следовало ожидать, его коэффициенты скуки зашкаливали, любое количество сигнальных устройств завлекательно кричало. Вероятно, пара прохожих уже заметила в нем эту легкомысленность предвкушения. Ему вручили визитку с напечатанным адресом в Леопольдштадте, еврейском квартале на север от Пратера, перейти через рельсы железной дороги.

 — Так что. Еврейский друг, кажется...

— Возможно, однажды подробный разговор о вопросах еврейства принесет вам пользу, не только просветительскую, но и финансовую. А пока что давайте примем обычные меры.

Крыло пустынного отсутствия мгновенно взмахнуло над садовыми столиками в Айсфогеле, затмевая любое поддающееся описанию будущее. Откуда-то со стороны Колеса Обозрения раздавалась инфернальная мелодия очередного щебечущего вальса.

Русские, самоназванные Миша и Гриша, записали его адрес, кофейня в округе IX Бецирк, где вскоре начали примерно раз в неделю оставлять сообщения для Киприана, назначались встречи в малолюдных уголках по всему городу. Когда он убедился, что за ним следят, для чего, наверное, с ним и познакомились, начал проводить меньше времени на Пратере и больше — в кафе, читая газеты. Кроме того, он начал совершать однодневные поездки, иногда продлевая их на ночь, чтобы посмотреть, какой радиус свободы ему разрешают наблюдатели.

Не дав возможности подготовиться, в конце концов однажды ночью его вызвали по адресу в Леопольдштадте. Дверь открыл слуга, высокий, жестокий и безмолвный, почти сразу после того, как Киприан переступил порог, на него надели наручники и завязали глаза, потом грубо потащили по коридору, вверх по лестнице в комнату, где странным образом отсутствовало эхо, и развязали лишь для того, чтобы раздеть, а потом связать снова.

 Повязку с глаз снял сам Полковник. На нем были очки в стальной оправе, структура черепа под идеально выбритым скальпом выдавала проницательному студенту-этнофизиогномисту, даже при слабом комнатном освещении, его непрусское, безусловно, скрыто-восточное происхождение. Он выбрал ротанг и без разговоров разложил его на незащищенном обнаженном теле Киприана. Будучи крепко скованным, Киприан не мог особо сопротивляться, а его стойкая эрекция в любом случае сделала бы любые протесты неубедительными.

Так начались эти тайные встречи, раз в неделю, они всегда проходили в тишине. Киприан экспериментировал с костюмами, макияжем и прическами, пытаясь спровоцировать какие-то комментарии, но Полковник больше был заинтересован в том, чтобы его отстегать — без слов и часто, с удивительной нежностью прикосновений, доводя до кульминации.

Однажды вечером возле Фольксгартена Киприан просто дрейфовал по улице, и вдруг — он не мог в точности понять, откуда — раздался хор мужских голосов, охрипших от многих часов постоянного пения «Риттер Георг Хох!», старого пангерманского гимна, в эти дни в Вене ставшего еще и антисемитским. Сразу поняв, что с этим лучше не сталкиваться, он прошмыгнул в первый попавшийся винный погреб, в котором наткнулся на старого школьного товарища Рэтти МакХью. Увидев лицо из прошлого, внезапно значительно более наивное, он начал хлюпать носом, этого было не достаточно для того, чтобы кого-то смутить, но достаточно для того, чтобы удивить их обоих, но старина Рэтти решил не спрашивать, в чем дело.

Хотя Киприан к этому времени уже получил более ясное представление о последствиях обсуждения своего взаимодействия с Полковником, смерть, конечно, не была чем-то невозможным, пытки, конечно, не та их приятная разновидность, которую он ожидал от своего таинственного клиента, а настоящие пытки, но все-таки он подвергался соблазну, почти сексуальному, рассказать всё Рэтти в большой беззаботной спешке и посмотреть, какой объем информации на самом деле дойдет до Полковника и что произойдет потом. Он испытывал интуитивный стыд, пытаясь угадать, на кого его старый школьный приятель сейчас работал, а особенно — из какой он Конторы. С таким чувством, словно он входит в пахнущую наркотиками темную комнату, калибруя обольстительность интонации, он прошептал: