Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Катя была в восторге, так и стояла с запрокинутой головой, да ещё она была в тот день в туфлях на высоких каблуках, покачивалась, словно на ходулях, на неё уже дети пальцами начинали показывать, как на живую скульптуру.

Скульптура-шарада?

Так и стояла, множество раз стояла, так и до сих пор стоит перед мысленным взором Германтова.

Шарнир ли, взгляд-глаз, глазница… А Германтов потом, много позже, по впечатлениям той прогулки напишет ещё и о неких тайных знаках, которые нам изредка, в счастливые минуты прозрений, посылает архитектура: в «Перечитываниях Петербурга», напишет он, как бы раздвигая горизонты, прозревая развитие своих же соображений, об идейно-градостроительных иероглифах, в которые, случается, свёртываются истинные – порождающие и ориентирующие новизну – смыслы исторических и формально-стилевых сдвигов и заодно – хрестоматийно «правильных», судя по застылым книжным оценкам, городских ансамблей.

Идеи его относительно роли многозначительных, свёртывающих время с культурными содержаниями его, времени, иероглифов-образов получат затем неожиданное развитие и – подтверждение? Неожиданно для себя он подвергнется мощному «реликтовому излучению» и сам себе объяснит наконец, локализовав Место и Время, где, как и почему родился-таки Ренессанс.

О, он будет присутствовать при рождении Ренессанса, он сам едва ли не примет эпохальные роды.

Но до этого, до родовых схваток и разрешения от бремени, как пишут в настоящих романах, пройдёт около двадцати лет.

– Ты рядом со мной, а я… я по тебе скучаю, – сказала, опустив голову.

А потом… Бывало, что стояла Катя, засмотревшись в небо, строго, но объёмно-сложно обрамлённое жёлто-белым ампиром Карла Ивановича Росси, в географически самых разных отдалённых местах; возможно, это были мимолётные, являвшиеся Германтову во сне видения, перетаскивавшие замечательный фрагмент творения Росси с места на место, не более того.

Но одно из видений он уже не сможет забыть, хотя и отделит его, видение то, от «окна в небо». «Так-так, – думал он, проборматывая бессмертную присказку Анюты, – так-так-так, бузина в огороде уже цветёт, дурманит-благоухает, осталось командировать в Киев дядьку…»

И всё же, всё же!

Однажды, через много лет, через те самые двадцать с хвостиком лет, за которые столько всего случилось-свершилось, он увидит Катю, живую, цветущую, во Флоренции. В том-то и фокус, что вполне реально увидит: на фоне выпукло-гранёной, с накладными зелёными аркадками, белёсо-мраморной стены баптистерия, у колонны с крестом; со свисающей с плеча сумкой, сшитой из разноцветных кожаных лоскутков… Как удалось Кате очутиться там?

Само её появление там послужило ему подсказкой? В связи с её появлением он должен был как-то особенно посмотреть – иначе увидеть?

Много раз потом он будет восстанавливать в памяти тот день.

Чтобы перевести на сколько-нибудь рациональный язык суть его молниеносного озарения?

Только что Германтов побывал в Гробнице Медичи, куда обязательно заходил в каждый свой приезд во Флоренцию – вспоминая Катю; он ведь не только между сфинксами со скорбно опущенной головой стоял, если выпадало перед лекцией время, но и обязательно возвращался к аллегорическим статуям Микеланджело – их так мечтала увидеть Катя: вот статуя «Утра», по оценке её, «гладко-упитанная», лежаще-наклонная, с сильными ногами – едва ли не в позе самой Кати, непроизвольно принятой ею когда-то, в достославные времена, на чёрном диване. Однако сначала-то Германтов медленно-медленно шёл по торжественному центральному нефу Сан-Лоренцо, входил в Гробницу; но вот и статуя «Утра»… А подолгу задерживался он обычно перед статуей «Дня», той, у которой была неотделанная, будто бы недоконченная ещё голова, да, огрублённость черт, шероховатость. Микеланджело в одном из сонетов своих признавался, что хотел бы не человеком быть, а камнем. И уже не понять – камень ли смотрит на тебя, человек? Дерзновенно откровенный, пронзительный, вовсе не «мраморный», а живой, из-за плеча, взгляд пронзал зрителя; год за годом и раз за разом встречался Германтов, поёживаясь, с этим многовековым немигающим немраморным взглядом, хотя с первой же встречи с ним уже понимал, что нарочитая грубость в отделке каменной головы, шероховатость фактуры понадобились скульптору для выделения именно этой статуи, для привлечения внимания к особенному лику её, удивительно напоминавшему скуластый облик самого Микеланджело. Да, глядел на Германтова из-за плеча не аллегорический «День», а сам творец чудо-ансамбля: Микеланджело не мог не оставить в Гробнице свой олицетворённый автограф, вполне реалистичный.

Он не прятался, не растворялся…

Автограф-автопортрет, вот он; причём не тайный в этом уникальном случае-исключении – явный; портрет с… лицом; прямое высказывание, которое вырывалось из оболочки аллегории?

Допустим, там, перед четырьмя скульптурами-аллегориями Микеланджело, на территории её законных мечтаний, он не мог не думать о Кате.

Допустим, ещё и разогрелось воображение.

Однако уже с полчаса прошло после посещения Гробницы Медичи, мало-помалу и волнение, это испытанное горючее воображения, иссякло.

Уже и германтовский взор привычно заскользил по белёсо-зелёным, узорно прорисованным граням баптистерия, и вдруг – Катя?!

Никаких сомнений! Она.

На ней – янтарное ожерелье, зеленоватое платье в ромашках и васильках, с воздушно-прозрачными широкими шифонными рукавами.

Вся в цветах, как… Да ещё надела туфли на высоких каблуках.

Каланча или колокольня, то бишь – кампанила?

Не важно; важно, что он её видел, видел.

И ведь не спал Германтов, а беспечно – хотя слегка и проголодался он – уселся за столиком у окна, почти напротив баптистерия, через дорогу от него; сидел в баре, том, что на via Cerretani, знаете?

Германтов давненько облюбовал этот бар, его продолговатое темноватое пространство – длинная, бликующая, с вазочкой с бледными лилиями на краю, со всякой соблазнительной винно-гастрономической всячиной за стеклом, стойка красного дерева, внушительная полка с пузатыми бутылками в соломенных юбках и всего один ряд столиков вдоль стены с окнами, стулья с красными кожаными подушками и такими же выпукло-тугими красными кожаными, но ещё и с рельефными, с вызолоченными геральдическими вензельками, овальными спинками; и какое-то экзотическое, с большущими круглыми тёмными листьями растение в дальнем углу. Уютно – с облачком пара над кофеваркой – и прохладно, спасибо невидимому бесшумному кондиционеру. А из окон бара, меж милых бледных занавесей, виден ведь не только баптистерий, но и – чуть подальше – резной сахаристый угол Санта-Марии…

И вот он, лениво подливая вино в бокал, увидел за окном Катю. Она словно назначила кому-то – а вдруг и ему – свидание в пёстрой тени у баптистерия, у колонны с крестом, хотя, задрав голову, отрешившись от исторических красот и всей окружающей туристической суеты, почему-то смотрела вверх, в бездонное небо. И Германтов, дёрнувшись от удивления, ещё и увидел над резным, солнечно окаймлённым углом собора – купол; правда, не весь купол, а фрагмент его, сиротливо и невзначай, как сперва показалось, высунувшийся из-за беломраморного массива – всего два его охристо-алых клиновидных паруса.

Да и то – срезанных; фрагмент купола вдруг увидел Германтов в сложном – неожиданно-сложном – ракурсе.

В ракурсе, словно уплотнившем, свернувшем смыслы.

Свернувшем, чтобы он – развернул?

Ракурс, ракурс… Он и виллу Барбаро, взаимно перпендикулярные залы-анфилады её, нанизанные на взаимно перпендикулярные оси палладианского плана, ведь надеялся сейчас изнутри увидеть в неожиданном ракурсе или, ещё лучше, в череде ракурсов, в развёртывании и итоговом суммировании смыслообразующих ракурсов. Да, надеялся, прося помощи у небесных сил; но ему у входа в анфиладу ракурсов необходима была зрительная, целившая в искомый главный смысл подсказка.

Так ведь была когда-то подсказка, была… Почему бы не повториться везению? Зашёл ведь передохнуть, перекусить, а – увидел купол; так увидел – благодаря тому, что перед этим рассеянно глянул в окно и увидел Катю?

Солнце запуталось в её волосах.

И уже – выпуталось солнце, хотя светить продолжало.

Галлюцинация наделила особым зрением?

Тлело сомнение – её ли увидел? Жаркое дрожащее марево на свету, а она шагнула из инобытия в эту вот прозрачную тень. Да, только что стояла, обморочно-прекрасная, окутанная мягкой тенью, там, через дорогу; тоже – сновидение, но сновидение, объективированное наяву? Сновидение ли, галлюцинации, помогающие прозреть… Тело её расслабленно текло по чёрной коже дивана, она машинально протянула руку к полке, взяла книжку о Флоренции – это баптистерий, да? А что за колонна перед ним? И вот стояла она у затенённой грани баптистерия, той самой, что она рассматривала тогда на странице книги. Эфемерность мечты, запечатлённая в видении живой и реальной пластики? Какая-то мистика, ну да, мистика, причём – очевидно одушевлённая.