Распутин - Иван Наживин

— Вы, увы, очень правы!.. Но напоминая о грехах церкви теперь, мы играем в руку большевикам…

— А замалчивая и прикрывая ее грехи, в чью руку мы играем и что мы народу готовим? — сумрачно спросил Евгений Иванович.

Но высказаться ему так и не дали ни кадеты, ни социалисты — никто.

И совсем то же, что и в Берлине, происходило и всюду в эмиграции. В Константинополе беженцы испытывали режим каторжных арестантов, а в Париже, Риме, Ницце, Монте-Карло жизнь русских крутилась какою-то вечной пьяной каруселью. Больные и раненые офицеры дробили щебенку на новых дорогах братской нам Сербии, а Шульгин, этот Нарцисс контрреволюции, жеманился и модничал и вздыхал: ах, белое движение… ах, белая душа… ах, белые мысли… а на Ривьере великий князь Кирилл, окруженный толпой растакуэров со всего света, польщенный близостью Altesses,[88] забыв о красном банте своем, устраивал комические высочайшие выходы и составлял манифесты со слезой, подделываясь в них под тон идеального царя, который будто бы только и грезится мужичку, и интриговал в Париже Трепов, и говорил в Белграде речи Врангель…

И раз, и два, и три подводил он итоги своим наблюдениям над нестерпимо смердящим миром эмиграции — эмигрантские газеты взапуски уверяли, что эмиграция — это цвет нации, что это «гордые, не пожелавшие поклониться торжествующему хаму», — и ужасался этим итогам: несмотря на, казалось бы, раздавивший их ужас, эти люди оставались такими, какими они были до катастрофы, и не хотели изменять ничего в бедственной жизни своей. И невольно он спрашивал себя: да не ошибся ли я, испугавшись этого кровавого пришествия какой-то неведомой еще новой жизни? Ведь эти-то во всяком случае уже живые трупы…

И он обратился к представителям новой жизни и увидал — красных аристократов и аристократок с пятиконечной звездой, которые шныряли по Берлину в великолепных автомобилях, поражали всех своими туалетами и бриллиантами, глушили шампанское, оттопыривали мизинец совсем как денди на модных картинках и из всех сил старались походить на своих врагов, представителей умиравшего будто бы буржуазного мира. Было совершенно ясно, что только в песнях своих и речах они отрекались будто бы от старого мира и отрясали его прах с своих ног. прах этот был не на ногах, а в душах их, трупным ядом умиравшего мира они были отравлены до дна, до полной безнадежности. Для них революция, страшнейшая катастрофа, стоившая жизни миллионам людей, была явно только очень выгодной аферой. Старое преступление против жизни и людей они подавали под соусом новых слов, только и всего…

Он обратился к идеологам новой жизни. Всегда тепло и проникновенно любивший удивительнейшую, трогательнейшую притчу о мытаре и фарисее, он не нуждался в том, чтобы в этом обращении смирять свою гордость. Скептик, он широко признавал за всеми право на заблуждение. И прежде всего он наткнулся там на очень шумную и очень пьяную компанию каких-то молодых новых писателей, писателей-хулиганов. Один из этих грязных мальчишек в стихах своих выражал желание мочиться на луну, другой писал стихи на тему, что вот «все говорят, что я мерзавец», третий в пьяном виде грязно скандалил по ресторанам. Это был настолько явный и настолько грязный мусор, что задерживаться тут было решительно не на чем. И было немало людей с почтенными раньше именами, которые за деньги служили московским владыкам. И он пошел поговорить к Максиму Горькому, который вел линию большевиков и только что приехал из России. Он встретился с знаменитым писателем у подъезда и едва не ахнул вслух: пред ним стоял старик с лицом человека, которого только что сняли с дыбы. Это страшное лицо было до такой степени красноречиво, что он не зашел к нему и, потупившись, прошел дальше: было ясно все и без слов…

И случайно жизнь показала ему и закулисную сторону страшной трагедии российской. Один из богатых издателей назначил ему как-то свидание для деловых переговоров в одном дорогом кафе. Поджидая его, Евгений Иванович сидел там за газетами, очень стесненный своим скромным костюмом беженца. И вдруг к кафе подъехал великолепный автомобиль и из него вышла молодая и очень красивая дама в драгоценных мехах, в бриллиантах и солидный, уверенный в себе человек, прекрасно одетый, с желтым портфелем под мышкой. Он сказал что-то почтительному шоферу, и тот, осадив машину, приготовился ждать. Посетители вошли в кафе и заняли столик у окна рядом с Евгением Ивановичем. Говорили они по-русски. И сразу, как только они сели, молодая женщина удивленно и пристально посмотрела на Евгения Ивановича, как бы не веря своим глазам, а потом стала шептаться что-то с мужем. И он оглянулся на Евгения Ивановича… Наконец красавица поднялась и подошла к нему.

— Простите, что беспокою вас… — смущенно улыбнулась она. — Вы Евгений Иванович Громов, редактор «Окшинского голоса»?

— Да. К вашим услугам… — приподнялся Евгений Иванович.

— Ах, как я рада встретить земляка! — сказала она. — Разрешите присесть около вас на минутку…

— Сделайте одолжение… — подвинул ей стул Евгений Иванович. — Но я не помню, чтобы я встречал вас в Окшинске…

— Вы меня не встречали, а я вас встречала… — улыбнулась она. — Там я жила очень скромно, и меня никто не знал… Но вас я знаю… И мне хочется узнать от вас… может быть, вы тут, в эмиграции, встречали наших окшинцев?..

— Нет, никого решительно не встречал…

— И Ваню Гвоздева, офицера, не встречали? — понизила она голос.

— Встречал на Кубани еще, у Деникина, но с тех пор потерял его из вида…

— И не знаете даже, спасся ли он?

— Ничего не знаю…

Она печально опустила голову.

— А вы из Окшинска вести имеете? — спросил Евгений Иванович. — О моей семье ничего не слыхали?

— Нет, о ваших ничего не знаю, а вообще живется всем тяжело… Коммуна… — с печальной улыбкой вздохнула она и прибавила: — Может быть, вы разрешите мне представить вам моего мужа? Я так рада, так рада встретиться с земляком!.. Яков Григорьевич, иди-ка сюда…

Яков Григорьевич, ловкий ярославец, теперь один из важных представителей торговой миссии РСФСР, очень вежливо приветствовал Евгения Ивановича и на невероятном немецком языке приказал кельнеру перенести с его столика все на столик Евгения Ивановича. Евгений Иванович чрезвычайно заинтересовался новым знакомым.

— Ну скажите, как же идут у вас дела? — спросил он.

— То есть какие именно? — засмеялся Яков Григорьевич. — Мои личные или советские?

— О ваших личных, кажется, и спрашивать излишне… — улыбнулся Евгений Иванович.

— А раз у меня слава Богу, то и там ничего, все идет помаленьку… — улыбаясь всеми своими белыми зубами, сказал Яков Григорьевич.

— Нет, серьезно?..

— Да я, ей-Богу, серьезно!.. Только спрашивайте поточнее, что вы хотите знать, я отвечу вам, как могу… Как дела? Какие? Коммунистические? Так о них ни один серьезный человек там давно уж и не говорит. А дела настоящие, серьезные? Начинаем помаленечку воскресать… Много еще шалых людей у власти осталось, таких, знаете, неизлечимых, а то бы мы быстро на ноги стали… Помилуйте, такие богатства!.. Да дай их немцам, они бы золота девать куда не знали…

— Значит, все идет потихоньку назад?

— Ну, зачем назад? — сказал Яков Григорьевич. — Назади тоже сласти особой не было. И я думаю, кое-что из нового все же останется. Ну, только с дурачествами-то этими всякими кончаем… А назад зачем? Я думаю, и вы назад не захотели бы?

— Да разве это так уж зависит от наших желаний? — пожал плечами Евгений Иванович.

— А от чего же еще? — удивился Яков Григорьевич. — Всяк своего счастья кузнец… Только бы вот поскорее развязаться с чепухой-то этой… Вот как я еще в Геленджике прикащиком в потребилке служил, — засмеялся он, — была у нас там коммуна эта самая, «Живая вода» прозывалась. Вот и супруга моя знала ее…

— И я знал… — вставил Евгений Иванович.

— Ну? — удивился Яков Григорьевич. — Так вот и наша Советская республика это тоже такая же «Живая вода»… Ну точь-в-точь вот!.. И что, главная вещь, удивительно: вы знавали господина Георгиевского? Ну вот… Ведь попробовал коммуны этой самой, кажется, довольно, чтобы понять, что все это ни к чему, — нет! Давай живую воду эту самую на всю Россию пустим. И опять ничего не вышло…

— А где он теперь?

— Кажется, в Голландии: бриллианты церковные продавать повез… — сказал равнодушно Яков Григорьевич. — Он и в плену у белых был, и к расстрелу был приговорен, а нет, все вывертывается!.. Да что: шалый совсем человек… Ну, Феня, — обратился он к жене. — Нам пора… Э, кельнер, цален, битте шен![89] А вы, если красными не гнушаетесь, милости просим к нам, будем очень рады… — улыбнулся он всеми своими белыми крепкими зубами Евгению Ивановичу.