Я уже не боюсь - Дмитрий Козлов

Когда Китаец предложил собраться и попробовать что-то сыграть, мне это представилось призрачной возможностью вырваться из моих обычных дней, напоминающих бесконечную продленку в аду. В удушливой ткани мыслей и воспоминаний о Юле и отце, сдавившей меня смирительной рубашкой, похоже, появилась маленькая прореха.

Но сейчас мне кажется, что это очередная дебильная чушь, из которой состоит весь мир.

— Давайте попробуем? — дрожащим голоском говорит Царьков и вешает на шею гитару. На его тщедушном тельце басуха выглядит как автомат на шее африканского мальчишки из новостей.

Я расстегиваю чехол и достаю свое раздолбанное черниговское бревно, которое стоит дешевле собственного чехла. Гриф немного люфтит, струны разные, дека залеплена наклейками от жвачек, исписана названиями групп и покрыта выцарапанными знаками анархии, «куриными лапками» пацифизма и корявым серпом и молотом: их когда-то на даче процарапал ключом Долгопрудный.

Держать гитару в руках немного непривычно: пару недель я вообще не играл. Честно говоря, я даже музыку не слушал. То, что загнало меня на Крыши, перестало быть острым и резать изнутри, но разлилось по мне отравой, пропитав насквозь и будто обернув тяжелой периной. Каждый шаг, каждая мысль, каждое желание давались с трудом. Просыпаясь утром, я не знал, удастся ли на сей раз преодолеть эту удушливую, тошнотворную вялость и заставить себя встать с кровати.

Басуха Царькова издает глухие звуки, неожиданно похожие на музыку. Я удивленно смотрю на него. Потом настраиваю гитару — как обычно, под первую струну, даже не думая, что надо подстроиться под бас. Царьков крутит колки и подстраивается под меня, когда я наигрываю один за другим четыре из десятка известных мне аккордов. Потом я начинаю бренчать «Восьмиклассницу»… И неожиданно Царьков начинает подыгрывать. Я перестаю играть — меня удивила (на миг прорвав пелену апатии) сама возможность того, что у нас получается музыка.

Я был уверен, что у нас получится полная херня.

Это интересно. А для меня тогда любой интерес был чем-то необычным. Честно говоря, в последние дни я словно поставил себя на паузу. Раз уж время нельзя было повернуть вспять, мне хотелось, чтобы оно хотя бы замерло. От него ведь одно дерьмо. Оно только отнимало и ничего никогда не давало взамен. Тогда, в тот миг в гараже Китайца, время не возобновило свой бег. Но хоть что-то определенно начало происходить.

— А ну давайте еще раз Цоя, — говорю я. Начинаю бренчать, подключается Царьков… Я жду ударных, представляя, как круто будет.

Китаец начинает стучать по своим «барабанам»…

Лучше бы не стучал.

Дело не в том, что пионерский барабан и куча мусора звучат фигово. Вернее, не только в этом. Главная проблема — Китаец не может барабанить. Не потому, что не хватает навыков и так далее. Просто не может, и все. Я это понимаю сразу, хоть и надеюсь, что каким-то образом все же ошибаюсь.

Мы пробуем сыграть еще «Рожденный в СССР» «ДДТ» и Гробовскую «Все идет по плану», и становится ясно: ошибки нет. Что это значит? Ничего. По крайней мере я пока не понимаю что. Но обмениваюсь с Царьковым взглядами, и до меня доходит, что он тоже понимает.

Это странно — понимать, что думает Царьков…

Внутренний голос в стотысячный раз за день ворчит: «Странно заниматься такой фигней, когда Юля умерла. И папа умер. И…»

— Пошел ты, — бурчу я. В последнее время я очень часто говорю сам с собой. Большую часть времени мне и говорить-то больше не с кем. Разве только с Юлей. С ней я часто говорю во сне…

— Чего? — говорит Китаец, пощелкивая друг о друга барабанными палочками.

— Говорю, можем попробовать «Нирвану» слабать, — отвечаю я и вздрагиваю, когда в стальную дверь гаража гулко стучат.

Царьков открывает дверь и впускает долговязого чувака с длинными волосами, шрамом на лбу и татухами, густо покрывающими руки ниже локтей. Как и Китаец, он в косухе и берцах, несмотря на жару. Правая штанина джинсов выше колена заляпана зеленой и синей краской. Мне почему-то сразу кажется, что он нас старше.

— Здорова, роллинг-стоуны, — ухмыляется он и хлопает по ладони Царькову. — Как оно ничего?

Он кивает Китайцу, потом замечает меня и протягивает руку. Кончики пальцев и ногти тоже испачканы краской.

— Никита, — говорит чувак.

Я тоже представляюсь, а сам удивляюсь: почему-то я был уверен, что у такого штриха обязательно должна быть кликуха. Типа Бэтмен какой-нибудь или Дракон…

У Никиты в руке чехол — твердый, как у профессиональных музыкантов. Он вытаскивает из него электрогитару с блестящей красной декой, надписью «Ibanez» и золотистыми ручками настроек. Подключает ее к комбику Царькова, проводит медиатором по струнам…

А потом начинается волшебство.

Такую игру на гитаре я прежде слышал только в записи или видел по телику, если крутили какой-нибудь крутой концерт. Когда звуки будто бегают сверху вниз и обратно вместе с пальцами, мечущимися по грифу, как напуганный паук. Царьков не отстает: бас пульсирует, рикошетит от бетонных стен и заставляет сотрясаться пыльный воздух.

Я по мере сил подыгрываю, хотя мне до них как до неба. А бестолковый стук Китайца и вовсе быстро затихает.

Мы таки пробуем сыграть кобейновскую «Smells Like Teen Spirit», и Никита даже что-то завывает. Наверное, в соседнем гараже все это звучит так, будто Китаец тестирует движок своей «Чезеты». Особенно из-за его «игры» на ударных. Но получается прикольно. Я даже улыбаюсь. Немного.

Выходим на перекур. Никита с кем-то трындит по мобилке, прижимая ее к уху локтем, хотя руки не заняты. В его зубах тлеет сигарета, от дыма глаза слезятся; ветер бросает на горящий окурок прядь волос, несколько из них вспыхивают, как усы Марфы, когда та сует нос слишком близко к зажженной конфорке.

— Ну, короче, нормально все, — говорит Никита, бросив телефон в карман джинсов и ухмыльнувшись Царькову. — Те, с кем я играл в прошлый раз, вообще звучали как самосвал со щебенкой. Только Толик там на басу нормально валил… — Поворачивается ко мне и добавляет: — Ты круто ритм лабаешь, надо только весло тебе нормальное намутить.

Приятно слышать подобное от этого чувака. Он кажется тем, кто знает, что говорит. Кажется взрослым.

Мимо нас с ревом проползает когда-то белая, а сейчас почти черная от грязи «Газель» и растворяется в облаке пыли среди бетонных коробок.

— Предлагаю разбежаться на пожрать, а вечером затусить, — говорит Китаец.

— Поддерживаю, — кивает Царьков.

Затусить с Царьковым… Да уж, мир точно сдвинулся.

Идем с Китайцем вдоль трассы домой. Царьков и Никита увалили на тролле на свои Терема. Над дорогой покачиваются рекламные растяжки с грязными, закопченными баннерами «Киев — город цветов».

Китаец швыряет петарду в ливнесток без решетки. Хлопок — и из дыры поднимается дымок.

— Круто. Круто получилось. Ептыть, реально как «Нирвана»! Блин, зашарашить бы еще завтра… А мне в «Караван» этот гребаный тащиться.

Я сочувствую Китайцу. Мне государство назначило какую-то подачку по случаю смерти отца — почти такую же, как зарплата в конторе у Тараса. Так что я могу не работать. Правда, от этого не лучше. Больше времени на мысли о том, о чем думать не хочется…

— А когда это «Турист» закрыли? — спрашиваю я, желая поддержать разговор и глядя на какие-то иероглифы над дверью старого магазина туристического и спортивного барахла.

— Недели две уже как. Открыли южнокорейский ресторан.

— Именно южнокорейский?

— Ага. Там вывеска на южнокорейском.

— Не бывает южнокорейского и северокорейского. Просто корейский.

— Хрен там. Мне брат говорил. Он шарит, — говорит Китаец, зажигая спичку и швыряя ее в прорезь торчащего у остановки почтового ящика.

Я качаю головой. Китаец — даун.

Забегаю в «ЭКО» за кормом для Марфы и тащусь домой: лифт сломался, и приходится идти пешком. Надписи на стенах, знакомые и привычные, после смерти Юли кажутся чем-то чужеродным, враждебным, как язык инопланетян, захвативших Землю.

На пятом обгоняю Тарзана — пыхтящего жирдоса в майке-сеточке, который иногда набухивается и орет на балконе, ударяя себя в грудь кулаками. Он художник. Когда-то рисовал афиши для «Загреба», пока тот не закрылся. Может, он один из инопланетян. Судя по роже его жены, это вполне возможно. Кстати, он крестный Жмена.

А может, все вокруг пришельцы, как в фильме «Похитители тел»… По крайней мере все, кто старше двадцати. От них никакого толку. Да и от тех, кто младше, по большому счету тоже.

Дома мама и Грегори Пек. Он у нас теперь часто тусуется. Помогает деньгами, как и обещал. Вообще, он вроде нормальный мужик, хотя после той стычки мы ни разу не общались — только обмениваемся безразличными взглядами. С мамой мы иногда говорим, но так, по мелочам. Я чувствую, что она там же, где и я. На дне океана, который у каждого свой. И там, под давящей толщей воды, в темноте, ты с трудом переставляешь ноги в полном одиночестве. Только так.