Я уже не боюсь - Дмитрий Козлов

— Ребята, там ничего из дешевых нормального не было, так я… — начинает Китаец, доставая бутылку «Хортицы» из рюкзака.

— Уходите, — тихо, не оборачиваясь, говорит Маша.

Отпив сока из пакета, она щелкает зажигалкой и подносит огонек к сигарете. Дым спиралью тянется к безжалостно яркой лампочке под потолком. Из старого приемника медленно струится какая-то новая песня «Depeche Mode».

— Ребята, пожалуйста, уходите… — еще тише, почти шепотом говорит Маша, и голос ее дрожит так, будто она вот-вот заплачет.

— Идем, — бросаю я; глядя куда-то в потертый линолеум, я отлипаю от холодильника и прошмыгиваю в коридор мимо застывшего в недоумении Китайца.

Взгляд скользит по так и не пригодившейся кассете с «Васаби», валяющейся на стойке для обуви рядом с Машиной джинсовой курточкой, которую Жмен купил ей на ночной распродаже то ли в «Караване», то ли в «Аладдине».

— Что за…

— Идем, Китаец. Все, дискотека кончилась.

— Ладно… Странные вы какие-то…

Лифт скрежещет, проползая вниз по своей железной норе. Я пристально вчитываюсь в надписи «Цой» и «лох», будто вижу их впервые. Корявые буквы пляшут, сливаются и расползаются черными гусеницами по тускло освещенной дээспэшной стенке.

Я думаю о том, что нашел дома за книгами.

— Че там у вас случилось-то? — спрашивает Китаец.

— Да ничего…

— Сделал ее? — оскаливается коротышка, тяжело привалившись к дребезжащей стене: ноги уже почти не держат его.

— Иди на хер.

— Да ладно тебе! Говори — сделал, да?

— Не твое китайское дело. Что ты там, водку взял?

— А Жмен как же?

— А что Жмен?

— Ну… а если он узнает?

— О чем узнает?

— Да ла-а-адно!

— Так что, водку взял?

— Ага.

— Давай во дворе еще хлопнем, покурим — и по домам…

Запихнув Китайца в подъезд — бедолага даже ключом в домофон не может попасть, — я бреду домой. Одинокий фонарь на перекрестке возле гастронома привычно гаснет и загорается вновь — отчего-то он делает так всякий раз, когда я прохожу мимо. Как будто в эту секунду ржавая старая железка мне подмигивает.

В голове шумят помехи, ошметки мыслей не клеятся, лицо Маши то и дело проступает в темноте среди деревьев парка, в провалах арок, на черных окнах спящих квартир, потом сменяется лицом Юли, и возникает противное чувство, будто все внутри сжимают в тисках… Прокравшись мимо родительской спальни, я тихо закрываю дверь и, сбросив одежду, влезаю под одеяло. Во дворе гудит и умолкает сигнализация.

Потом — тишина.

Рассохшаяся югославская стенка с древним постером «Gorky Park» кружится вместе с комнатой в медленном танце, но я никак не могу заснуть — все смотрю и смотрю в темноту…

— Здорова! Мы с Машкой думаем погнать в «Магеллан», на «Одиннадцать друзей Оушена»… Не хочешь с нами?

От веселья в голосе Жмена голова начинает гудеть чуть сильнее.

— Когда сеанс? — жуя слова, мямлю я. Потом присасываюсь к крану, наслаждаясь прохладой и морщась от привкуса хлорки в воде.

— В час. Пойдешь?

События вчерашнего вечера с грохотом проносятся по разбитым мозгам вереницей картинок, как агитпоезд.

— Да… Думаю, да…

— Окей. Давай в двенадцать на углу, возле бочки с квасом!

— Добро…

Швырнув телефон на диван, я падаю следом и включаю телик. По «М1» группа «Total» поет про то, как бьет по глазам адреналин. Закрыв глаза руками, я глубоко вдыхаю и выдыхаю. А потом иду собираться.

Жмен как раз помогает двум бутылкам акционной «Рогани» перекочевать из окошка ларька в рюкзак, а Маша курит, прислонившись к телефонной будке, со стаканом кваса в руке. Немного бледная, в черной майке с блестками и джинсовых шортах, которые заканчиваются, не успев начаться; глаза прячутся за черным пластиком очков, отражающих несущиеся в дыму и гари машины на проспекте. И солнце. И меня.

— Привет, — тихо говорю я, глядя в черные пластмаски, будто они — это ее глаза.

— Привет, — еще тише отвечает Маша.

Губы с серебристым блеском едва заметно дрожат и сжимаются в жесткую черту.

— Здоров! — хлопает меня по руке Жмен и обнимает Машу за талию. — Чувак, я вчера что-то совсем скис… Даже не помню, как домой дошел… Вроде минут сорок по парку этому вонючему бродил, еще пиво брал… С утра сегодня хлопнул ноль пять, так хоть в себя пришел.

— Бывает, — отвечаю я, закуривая. Затягиваюсь, выдыхаю, накатывает тошнота.

— Ты чего такой дохлый? Тоже вчера приложился? — улыбается Жмен.

— Ага… — отзываюсь я и, глядя в черный пластик очков, будто надеясь пробить его взглядом, добавляю: — Не выспался чего-то.

Мы идем к остановке. Жмен говорит:

— Только сегодня «Люди в черном». Хватит нудной херни.

— Я трахнул твою Машу, — отвечаю я.

Вообще-то я хотел сказать «переспал», но в последний момент решил быть грубее — чтобы гарантированно был эффект.

Жмен и Маша замирают. Она смотрит на меня, открыв рот.

— Ты… что? — шепчет Жмен так, будто у него вмиг пересохло горло.

— Ее спроси, — говорю я.

Жмен смотрит на Машу, и ее лицо красноречивее любых слов.

11

Вместо кино мой правый глаз увидел кулак Жмена вблизи. Еще я неплохо получил по ребрам. Вообще-то я легко мог уделать Жмена, если бы хотел. Но я не хотел. Я вообще ничего не хочу, кроме ответа на один вопрос.

Ребра и заплывший глаз даже не болят, будто у меня нет тела. Осталось только удушливое, навязчивое, садомазохистское желание разрушать. Отнять у кого-то хоть частичку того, что отняли у меня. Шаг за шагом снести свою жизнь, как старый обветшалый дом. Сжаться, съежиться, снова быть маленьким. А потом стать бестелесным и парить над городом, над землей, звеня в воздухе тем самым одним-единственным вопросом — почему?

Минус Шкварка. Минус Жмен и Маша. Идем по расписанию, полет нормальный.

Ощущение блуждания по дну моря, когда каждый шаг дается с трудом и все вокруг подернуто зыбким маревом, усиливается и становится нестерпимым. А еще мысль о том, что лежит за отцовскими книгами. Целый день я брожу по ВДНХ. Смотрю на мертвые громады павильонов, блестящих золотыми шпилями. Сижу на бортиках сухих фонтанов с потрескавшимся, замусоренным дном. Чувствую себя этим местом — заброшенным, безжизненным осколком другой, ушедшей навсегда, эпохи.

Возвращаюсь домой через лес. Хотя я знаю здесь каждую тропинку, чувствую себя так, словно заблудился. На миг становится совсем тяжело — как будто с меня сняли кожу и вываляли в соли.

Потом немного отпускает.

Выхожу напротив шестнадцатиэтажок, на вершинах которых Крыши. Башни, стоящие рядом, похожи на те, что взорвали в Нью-Йорке. Я стою и долго смотрю на них. Потом тащусь домой. Духота, кажется, уплотнилась почти до состояния твердого тела.

Мама спрашивает, что с глазом. Я отвечаю, что на тренировке случайно заехали. Она кивает. О том, что летом я на тренировки не хожу, не вспоминает.

Соседи сверху поставили кондиционер, капли конденсата ритмично барабанят по моему подоконнику. Прошлой ночью мне снился коридор. Он был залит тусклым светом, в конце была тьма. И там была Юля. Она шла ко мне. Ее шаги отдавались звонким эхом, она была все ближе… Улыбнулась… Я чувствовал ее запах и протянул руки, надеясь, что все было сном, все просто привиделось, показалось, родилось в одурманенном жарой, перегретом рассудке…

А потом я проснулся. Звук шагов превратился в капель соседского кондиционера. Я тогда взял гитару и начал что-то наигрывать в такт этому метроному. Тихо, чтобы маму не разбудить.

Сейчас я слушаю эту капель, и она кажется мне отсчетом. Ложусь на кровать и слушаю мерную дробь. Щелк. Щелк. Щелк. Будто за окном весна и тают сосульки. Весна. Странно думать о том, что она вообще бывает. Кажется, есть только эта выгоревшая, раскаленная, безбрежная духота, без начала и конца, растянувшаяся в вечность…

Когда темнеет, я поднимаюсь, осторожно выхожу из комнаты и достаю то, что лежит за книгами.

В девяностые мой отец имел несчастье заниматься коммерцией. Продавал бэушные телефоны из Югославии, китайские наушники и еще какую-то хрень… Тогда повсюду разгуливали стаи бандитов, которые трусили торгашей, и деньги в кармане были опасны для здоровья. Папа купил пистолет. Он не опустился до обычного в то время уровня, когда оружие применяли по назначению, но стал чувствовать себя увереннее. Ствол так и не пригодился и все это время пылился в тайнике за книгами. Я достаю его оттуда, кладу в карман. Он совсем небольшой, похож на пистолет-зажигалку. Может, это она и есть. Но вряд ли отец стал бы хранить зажигалку за книгами.

В коридор через родительскую — то есть мамину — спальню падает прямоугольник лунного света. Марфа провожает меня немигающим взглядом, сидя на телевизоре. Я обуваюсь и выхожу из квартиры, тихо закрыв дверь.