Я уже не боюсь - Дмитрий Козлов

Впервые возникает желание послушать все это всерьез. Нет, даже не желание — необходимость.

Я осторожно закрываю дверь и включаю проигрыватель. Колонки едва слышно хлопают. Поднимаю прозрачную пластиковую крышку, достаю черный диск из конверта, кладу на резиновый круг и щелкаю рычажком. Странное чувство — будто руки вспоминают нечто давно, с самого детства, забытое. Звукосниматель нависает над краем пластинки и опускает иглу. Из колонок доносится шорох и похрустывание. Я кручу ручку громкости почти к минимуму и сажусь на диван.

А потом начинается магия.

Многие из этих песен я раньше уже слышал. Отец постоянно крутил пластинки. Иногда он пытался приобщить и меня, но я презрительно фыркал, слушая эту древнюю плесень, и шел к себе в комнату слушать «Нирвану». Для меня старой музыкой были «Guns N’ Roses» и «Metallica», а папины пластинки были чем-то вроде глиняных табличек древних шумеров.

А сейчас я сижу, и мне кажется, что из старых хрипящих колонок струится свет.

Громоподобные риффы и визги «Led Zeppelin», мощь «Deep Purple», гипнотический голос Джима Моррисона и теплый, будто голос мудрого седого старца, вокал солиста «Dire Straits»… Я словно слышу все это впервые и погружаюсь в новый, незнакомый мир, так долго дремавший на полке совсем рядом. Я вдруг понимаю, что музыка — это не просто приятные звуки. Это что-то огромное. Что-то больше меня, всех, всего… Может быть, как любовь.

Или смерть.

Но главное — не сами песни, нет. Мне кажется, что, слушая эти пластинки, я будто говорю с отцом. Общаюсь с ним, понимаю его, впитываю часть его сути, которую мне так и не довелось узнать…

Я слушаю пластинки, одну за другой, пока не щелкает тонарм и не приходится поменять сторону или сменить диск. Наконец выключаю проигрыватель: пластинок еще множество, но сейчас я чувствую себя насквозь промокшей губкой, не способной больше впитать ни капли. Я иду к себе в комнату и беру в руки гитару. Огни в домах за окном гаснут один за другим. Перебираю струны. Играю песни, которые любила Юля. Пытаюсь подобрать «Sweet Dreams». Кажется, и с ней меня может связать это невероятное, невозможное чудо.

Музыка.

По пути к гаражу я пару раз проверяю, не забыл ли бросить в чехол вырванные из тетради по геометрии листы, на которых коряво набросаны буквы — Am, D, Н7… Аккорды. Ночью я пытался что-то подобрать.

Никита и Царьков приходят вместе. Китаец опаздывает, но вчера он дал ключ Никите, так что мы попадаем внутрь. Берем инструменты, Никита начинает наигрывать соло из «Come as You Are», но я машу ему рукой и достаю свои каракули.

Никита хмурится, но просматривает.

— Такие типа приблюзованные… — неуверенно говорю я, и он кивает; волосы закрывают лицо, и я не вижу, серьезен он или на грани хохота от моих убогих сочинений.

— Ну давай вот эту попробуем, — наконец щелкает пальцем по листку Никита. — Сыграй, чтоб я ритм понял.

Я играю отрывистую блюз-роковую тему, навеянную ночным прослушиванием «ZZ Тор». На миг мой неуклюжий бой заглушается ревом двигателя проехавшей за воротами машины. Я смотрю на Никиту, пытаясь уловить что-нибудь в его глазах, но он только покачивает головой в такт, а пальцы бесшумно бегают по струнам.

Вдруг добавляется бас. Начинает пульсировать, толкая мелодию вперед, насыщая ее, превращая в разгоняющийся, ритмичный поезд. А потом включается Никита со своей солягой.

Я осознаю, что мы играем — играем то, что придумал я, и это очень похоже на настоящую музыку. И в ту же секунду сбиваюсь. Все замолкают, но в глазах пацанов улыбки.

— А что, очень даже некисло, — закусив нижнюю губу, кивает Никита. — Такой типа гаражный панк-блюз. Надо бы текст…

— Ага, круто! — говорит Царьков. А потом тихо добавляет: — Особенно без Лешиного стука.

Мы с Никитой секунду молчим, а потом смеемся. Не успевает стихнуть эхо, как дверь с грохотом открывается и заходит Китаец.

— Чего ржете? — говорит он.

Мы перестаем смеяться, и Никита отвечает:

— Да так, фигня. Давай играть.

Мы снова играем то, что написал я, но Китаец, как обычно, стучит ужасно.

Наконец выходим на перекур.

— Мне один тип из академии недавно интересную тему задвинул, — говорит Никита, прислонившись к стене гаража под бетонным козырьком. — Мой сокурсник. У него, короче, батя на заводе работает, и там у них какая-то конура есть, где инструменты заводского ансамбля хранят. Ансамбль давно сдох, лет двадцать как, но барахло вроде никто с тех пор не трогал. Короче, есть такая маза это все оттуда извлечь. У нас в универе подвальчик один есть, там можно репетировать, я с кафедрой добазарюсь.

— А тут чем плохо? — спрашивает Китаец.

— Да всем, — пожимает плечами Никита. — Тесно, душно, херней всякой завалено все. Там у нас попросторнее. Короче, завтра надо сходить туда, повытаскивать из той комнатки всякое добро.

— А если там одни балалайки и баяны? — спрашивает Царьков.

— Ну тогда впарим их и купим то, что нужно, — ухмыляется Никита.

— Что за академия? — говорит Китаец. — Сельхозка?

Никита смеется:

— Не. Художественная. Бывший худинститут.

— Кучма.

— Кузнецов.

— Павличенко.

— Царьков.

— Карасин.

Мы по очереди называем фамилии напоминающей мумию старухе с пепельным, изрезанным глубокими морщинами лицом. Она дрожащим пальцем водит по желтоватым страницам журнала, сверяясь со списком, в который нас внес приятель Никиты. Он с нами — такой же патлач, как и Никита, и тоже с пятнами красной краски на джинсах и в черной футболке с надписью «Motorhead» и горящим рогатым черепом. Красная россыпь напоминает кровавые брызги. Оказывается, он старший брат Мити Кучмы с нашей параллели.

Бабка за пыльным стеклом проходной что-то бормочет и нажимает на педаль, пропуская нас через скрипучий турникет. Таких турникетов здесь с дюжину, но работает только этот — времена, когда на завод по утрам потоком шли рабочие, давно миновали.

Снова оказавшись под солнцем — сегодня оно особенно разбушевалось и, кажется, решило выжечь все живое дотла, — мы идем через внутренний двор, мимо заброшенных цехов, ржавеющих остовов техники в буйно разросшихся зарослях кустарника и гор мусора в высокой траве на когда-то ухоженных клумбах. Завод напоминает мертвые города в джунглях Южной Америки. Сложно представить себе, что за этими грязными стеклами, за которыми виден проникающий сквозь дырявую крышу свет, и на этом потрескавшемся асфальте когда-то кипела жизнь. Теперь здесь остались лишь кучки арендаторов, ютящихся в полуразрушенных цехах. Батя Кучмы, например, трудится в крошечной мебельной фирме. Кстати, здесь когда-то работал и мой отец. Мысль об этом как-то сплетается с окружающим запустением и упадком, накатывает уже знакомая волна грусти.

— Здесь, — указывает Кучма на дверь, когда мы поднимаемся по ступенькам на второй этаж цеха с поблекшими цифрами «14» над ржавыми воротами. Мы в длинном коридоре с кучей дверей. Вокруг ни души.

Никита достает из рюкзака монтировку, просовывает заточенный конец под дверь и приподнимает ее. Мы с Китайцем подхватываем хрустнувшую створку и снимаем с петель. Внутри темно, пахнет пылью и старьем, как и на всем заводе. Никита входит внутрь, клацает выключателем, но свет не загорается.

Мы с Китайцем заходим следом за Никитой и щелкаем зажигалками.

— Ох, ни хера ж себе… — выдыхает Никита.

— Я же тебе говорил, — ухмыляется Кучма. — В этом склепе всяких ништяков, как в Доме музыки…

Действительно, я будто попал в магазин музыкальных инструментов, вроде тех, в центре, где в витринах стоят гитары ценой с автомобиль. Все покрыто пылью, но даже в тусклом дрожащем свете зажигалок видно, как блестят деки электрогитар, сверкают тумблеры громоздких ламповых усилителей с надписями «МАРИЯ» и в самой глубине, будто алтарь в церкви, сияют тарелки и стальные ободки барабанов.

Настоящая ударная установка!

— Ешкин кот! — кричит Китаец, бросаясь к нагромождению барабанов. Ругается, когда раскалившееся колесико зажигалки обжигает палец; пламя гаснет, и Китаец ощупывает вожделенную установку в темноте.

— Ладно, потом налюбуемся, — говорит Никита. — Давайте делом займемся, пока нас не спалили.

Внизу ждет «Газель» папаши Кучмы, в которую мы переносим добычу. Проклятые усилки весят как египетские саркофаги, и, чтобы спустить их вниз, приходится попыхтеть. Тем более что от любого удара они могут перестать работать.

Если, конечно, они вообще работают.

Батя Кучмы сидит за рулем в серой кепке, напоминая шофера из старых фильмов. Сходство усиливает дымящаяся в зубах беломорина. Он смотрит на гитары, барабаны и прочие музыкальные реликвии, потихоньку заполняющие кузов, взглядом человека, который абсолютно не понимает, зачем все это кому-то могло понадобиться. Мы договорились скинуть ему денег за помощь. А чтобы отбить их — да и наварить немного — прихватываем из музыкальной подсобки пару баянов и балалаек, которых там действительно в изобилии.