Сто удач и одно невезение - Алюшина Татьяна Александровна

Захар кивнул, поддержал предложение, разлил. Выпили, закусили пельмешками горячими, которые Иринка на стол поставила, горкой на большом блюде.

– Я когда Ирину первый раз увидел… – продолжил исповедь Алексей,　– она приехала ко мне и главбуху обсудить свои предложения по работе. Ни черта не помню, что говорила, смотрел на нее и уплывал куда-то! Я понимаю, каково тебе это слышать, Захар Игнатьич, но ты правды потребовал, так что извини. Я потом два дня ходил как чумной. Магазины одежды, о чем вы?! Я этих подразделений и не касаюсь даже, замы отвечают. Вызвал бухгалтера, спросил, толковые ли предложения. Тот аж слюной брызгал, превозносил и хвалил, я заместителю: все идеи принять и реализовать! А через день ее к себе в кабинет пригласил официально, похвалить за работу. Говорю что-то, не помню, а сам во все глаза смотрю на нее! На следующий день в Москву улетел, разводиться с женой своей номинальной. Я ее не виню, сам дурак, женился неизвестно для чего, толком женщину не зная и не понимая совсем. Ты не думай, Захар Игнатьевич, я не козел от бизнеса и не сволочь денежная, жизнь ей обеспечил и квартиру в Москве оставил, пусть живет, как ей нравится. Прилетел назад и сразу из аэропорта к Ирине, признался и предложение сделал.

Он замолчал. Все молчали, втроем. Долго.

Ну, ё-моё, через пень-колоду! Как в таких ситуациях поступать? Что говорить, делать, решать? Вот кто-нибудь знает наверняка?

Как остаться людьми, наступив на горло собственной самости, обиде, и ничего не угробить, не опошлить! А?!

– Ирин, сядь!　– сухим горлом, на сей раз сурово, приказал Захар.

Она метнулась, села рядом с ним, но смотрела в стол, опустив голову, пойди угадай, что думала. Захар молча разлил по трем маленьким стопочкам, поднял рюмку, призывая остальных, молча чокнулись, молча выпили и не закусили, не до жевания в такие моменты.

Все трое понимали, что ему, Захару, только ему сейчас решать и вердикты выносить, как обычно, как он привык. И от его решения зависела жизнь четырех людей, включая видевшего десятый сон, спящего Никитку. Он прекрасно отдавал себе отчет, что, если упрется и потребует от Ирины порвать с Алексеем всяческие отношения, остаться в семье с ним и Никитой, она послушается и останется. И они постараются жить дальше и смогут неплохо жить, но… Но он потеряет навсегда и ее любовь, и ее уважение, и дружбу, и что-то мутное и больное поселится в их семье, и через пару-тройку лет они начнут тихо друг друга ненавидеть – он за то, что она изменила ему душой, она за то, что он не дал ей возможности стать счастливой с другим!

Твою мать! Все нормально! Как обычно – все только ему, вся мера ответственности за себя и за других!

Ничего, справился!

– Ирка,　– выталкивая слова через сухое горло, с болью спросил он.　– Вот теперь, после всего, что он рассказал, ответь, ты его любишь?

Ирина заплакала. Тихо, беззвучно, слеза сорвалась с ресницы и шлепнулась на скатерть, расплывшись мокрым кружком на ткани. Она подняла голову, посмотрела на Алексея, в глазах которого стояла мука мученическая и желание кинуться ее утешать, перевела взгляд на Захара и не смогла прочитать в его взгляде ничего, кроме решимости.

– Да,　– тихо призналась Ирина.

– Замуж за него пойдешь?　– продолжил личную экзекуцию Захар.

– Да,　– еще тише, сквозь слезы ответила она.

Ирка тихо плакала, Алексей разрывался от желания обнять, успокоить и Захару навалять за то, что мучает ее, но держался, только желваки на скулах ходили, Захар видел его состояние, но ему было тяжелее всех. Он налил только себе, выпил, закусил на этот раз подостывшими пельменями.

Решил.

– Смотри, Палыч,　– глядя прямо в глаза сопернику, предупредил он,　– береги ее! Люби, балуй, на руках носи! А если обидишь, мало тебе не покажется, обещаю! Ирина мой родной, любимый человек, я за нее и сына кого угодно загрызу!

– Ты что, Захар Игнатьевич, Ирину отпустишь ко мне?　– не поверил, обалдел Алексей.

– Так любовь у вас, что ж теперь поперек идти? Из родных людей врагов себе сотворить?　– сипел высохшим горлом Захар.

Ирина разрыдалась, обняла Захара и уткнулась ему в плечо.

– Ир, не плачь, дай лучше воды или соку, в горле пересохло.

Она подскочила, торопливо доставала стакан, сок из холодильника, выронила стакан, со звоном разбившийся на мелкие осколки о плитку пола. Ирка замерла, глядя на эти осколки.

– На счастье,　– усмехнулся Захар.　– Давай я сам.

Они с Алексеем спровадили Иринку спать, а сами засели на кухне, гутарить не по-простому. А утром проснувшийся Никитка влетел в кухню и все окончательно расставил по местам.

– Папа!　– И обниматься.

Пообнимались, посмотрели друг на друга. Возраст у пацана подростковый, не расцелуешься, пообнимались еще.

– О, дядя Леша!　– так же радостно воскликнул Никита, заметив гостя.

Захар подарки ребенку выложил, порасспросил про жизнь, учебу в общих, основных чертах. Вошла Ирина, оценила мудрым взглядом ситуацию, Никитку по-быстрому в школу, сама собираться:

– Мне на работу надо.

А мужики уж никакие… Она их по разным комнатам развела, спать уложила. На работу съездила, задания подчиненным раздала и назад, домой, щи опохмельные мужикам варить.

Мужики оценили лечебное действие на организм кулинарного шедевра для болящих русским национальным утренним заболеванием. Они уже ни о чем не говорили значимом, так, перекидывались о работе, немного стесняясь вчерашних откровений и не совсем веря принятым под водочку ночным решениям. Да и решение решением, но ведь не сегодня Ирка чемодан соберет и на выход, обрубив концы, а как это сделать и когда, еще вопрос.

Утро, оно, как водится, мудренее.

Мужчины сдержанно попрощались, и, закрыв за Алексеем Павловичем дверь, Захар распорядился:

– Давай, Ирин, возьми отпуск на недельку, поедем втроем к деду Захарию. Мне отдохнуть надо, устал я что-то совсем. И обдумать проблему на трезвую, остывшую голову.

Она не противоречила и не спорила, об отпуске договорилась. С Никиткиными учителями в школе тоже.

Уехали.

Дед-то сразу смекнул: не так что-то у молодых. Спали-то они порознь и общались трудно, напряженно, смекнуть-то смекнул, но молчал до поры.

А Захар приходил в себя. Парился часами в бане, в лес ходил, рыбачил, и все молчком да сторонкой ото всех – одиночничал.

Никитка порывался каждый раз с батей, да дед Захарий придерживал – не сейчас, дай отцу подумать, пусть отойдет, отболит, что мучает.

А мучило тяжко!

Он все думал, что не так сделал? И не знал ответа! А то принимался Иринку обвинять, то оправдывал, то себя ругал, винил. И шебуршил в ране свежей. Расковыривал. Понимал, что отпустил уже ее, что ж держать, только мучить друг друга!

А как же он?!

Как ему теперь жить? В чем? В какой новой реальности?

Перегорал болью, обидой, обвинениями, оправданиями, слезами внутренними. Так бы точно долго еще маялся и дров бы наверняка наломал, если б не дед.

Вернулся как-то Захар с рыбалки, тихо вошел в дом и услышал разговор деда Захария с Ириной.

– Трудно ему сейчас, ой как трудно. А как мужику-то не трудно будет! Справится он, Захарка сильный, ты и полсилы его не ведаешь. А себя не вини, любовь, она всегда как беда. А уж коль случилось, радуйся, живи! Захарка молодец, и тебя в любовь не пошлую отдает, и вашу, людскую любовь-уважение сохранить старается. Цени это, как алмаз. Ты для нас родная дочь, а у родных счастью положено быть. Не забывай.

– Да как же забыть!　– плакала Ирина.　– Вы семья моя, самые родные!

– Вот и хорошо. А что там только в жизни не случается и-и-ить! Людьми надоть оставаться и любить друг дружку, беречь, помогать и охранять.

А у Захара, слушающего их разговор, как просветление настало! Чего он тут мается, изводится, отрывать больно? Ну, раз решил – отрывай! Все просто – «людьми надо оставаться!».

Остались людьми.

На свадьбу их он не пошел. Они звали. Приглашали, настойчиво, искренне. Но на работе предложили ему небольшую командировку, месяца на два, он сразу согласился, рано ему на общих мероприятиях встречаться с Ириной и Алексеем, не отболело еще. А им – совет да любовь! Даст бог, и у него что сложится. Но телеграмму поздравительную все ж таки с дороги послал.