Последняя кантата - Филипп Делелис

Но для маленького Иоганна Себастьяна все было не так. Его семья была бедна: отец, Иоганн Амвросий Бах, хотя и пользовался уважением в Городском совете, получал весьма скромное вознаграждение за свою работу муниципальным музыкантом. Его матери Элизабет дня не хватало, чтобы содержать в порядке свой дом на Флайсгассе и обеспечивать воспитание своих тогда еще пятерых детей.

Смерть регулярно отмечала время жизни членов семьи. Иоганн Себастьян не знал своего старшего брата Иоганна Йонаса, умершего в десятилетнем возрасте, ни своей сестры Йоханны Юдиты, умершей шести лет. Три года назад он тяжело пережил кончину своего брата Бальтазара. И кончину, через год, двоюродного брата Иоганна Якоба, который был воспитанником Иоганна Амвросия и жил с ними под одной крышей. Нельзя сказать, что судьба ожесточилась против семьи, но Süsser Tod все же внезапно приходила. «Сладкая смерть», как назвал ее Мартин Лютер,[79] к которой надо готовиться смолоду в вере и страхе перед Божьим судом.

Уже два года Иоганн Себастьян посещал латинскую школу Эйзенаха, расположенную в зловещем строении XIII века, где его учителя преподавали ему священную историю и язык Тита Ливия, Цезаря и Светония. Он учился так хорошо, что его решили перевести в этом году в четвертый класс, а ведь он еще очень много времени уделял музыке. С помощью отца он хорошо овладел скрипкой, а со своим дядей Иоганном Кристофом начал осваивать орган.

В этот вечер Иоганн Себастьян должен был бы веселиться в предвкушении своего праздника. Но он, сидя за огромным столом в общей комнате, где от натертого пола исходил запах воска, переводил «Никейский символ веры»,[80] что задал ему строгий Карл Лоренц, учитель латыни, уточнив при этом, что он написан на «кухонной латыни» и являет собой «пример того, чего не следует делать», короче, что «этот текст — фетиш папистов».

Иоганн Себастьян пытался сосредоточиться на работе, но в то же время прислушивался к разговору родителей. Он понимал не все, лишь улавливал отдельные слова, решив, что обязательно потом попросит объяснить их ему. Наверняка он понимал одно: спор шел о Боге.

Элизабет не была необразованной домашней хозяйкой. Воспитанная в добропорядочной семье из Нижней Силезии, более зажиточной, чем семья Бахов, она с убеждением защищала свои взгляды, четко аргументировала доводы, хотя была немного нездорова и выглядела усталой. У Иоганна Амвросия, наоборот, был прагматический ум. Он не любил этих споров и в них строго придерживался доктрины Лютера. Теология не была его сильным местом, и он отвечал жене несколько механически, повторяя трафаретные фразы. Уже не в первый раз слышал Иоганн Себастьян подобные споры, но сегодня он пытался понять суть, и это сказывалось на его переводе «Никейского символа веры».

Элизабет говорила о мюнстерской резне[81] в Вестфалии и о мученической смерти Иоанна Лейденского,[82] публично сожженного на костре. Она упоминала о вторичном крещении взрослых, об осознанной просьбе о крещении и необходимости смиренно ожидать второго пришествия.

Иоганн Себастьян не знал, что означают последние слова. Он снова забросил перевод и начал копаться в памяти. Ну конечно же! Возвращение Христа!

Иоганн Амвросий отвечал жене, что надо различать людскую справедливость и справедливость Божью. Справедливость Цезаря… Справедливость Бога… Как и Лютер, он осуждал насилие, но и святотатство тоже.

Элизабет настаивала на вторичном крещении, осознанном крещении, основанном на духовном опыте и аскетизме. Она вспоминала, что именно здесь, в Тюрингии, была дана в откровении эта доктрина, родилась истинная мораль: повиновение и отказ от современного общества. Она обвиняла Лютера в том, что он способствовал репрессиям, Цвингли,[83] что он в Цюрихе утопил своих противников, курфюрста Саксонского, что он в Франкенхаузене обезглавил Томаса Мюнцера.[84] Она вспоминала два слова Лютера, сказанные им князьям: «Бейте, режьте». И князья оказались такими послушными, что более ста тысяч крестьян, обвиненные в ереси, были уничтожены.

Иоганн Амвросий не мог согласиться с мнением жены, которая всю вину сваливала на Лютера. Он резко попрекнул ее в этом и запретил ей общаться с анабаптистскими мистиками из ее родных мест.

Иоганн Себастьян едва осмеливался смотреть на мать, которая села за стол. Она молчала и, казалось, с трудом дышит. Мальчик поднял к ней взгляд. И вдруг почувствовал смерть. Близкую смерть той, кого он так любит. Слеза скатилась по его щеке. Охваченный безудержной дрожью, он отложил перо и безотрывно смотрел на мать, словно хотел запечатлеть в своей памяти все до малейшей черты ее лица.

Он снова почувствовал, что не должен терять ни минуты, пока она здесь, и решил, что спор, который только что вели родители, смехотворен. Но почему такая непримиримость с обеих сторон? Почему все те люди, о которых говорила мать, были казнены? И что такое сделал Лютер? Почему мать никогда раньше не говорила ему, как она в действительности относится к Лютеру? Кому верить?

— Иоганн Себастьян! Займись своим переводом!

Мальчик быстро взял перо, обмакнул его в чернила и склонился над работой.

Et unam sanctam catholicam et apostolicam ecclesiam…[85]

25. ТИПОЛОГИЯ

Париж, наши дни

Жиль Беранже, удобно расположившись на одном из глубоких диванов в гостиной Летисии, деликатно помешивал лед в стакане с виски. После невероятной утренней новости он не потерял зря время. Расспросил экспертов музея Дома Инвалидов,[86] а также специалистов из музея старинного оружия Венсенского замка. Да, сведения об оружии, которым было совершено преступление, выходили за обыденные рамки. И это предвещало нелегкое расследование, непохожее на все банальные криминальные расследования вроде убийства в порыве страсти, сведения счетов между мелкими преступниками, вооруженного грабежа в супермаркете. Оно было совсем из другой области, из детских снов с героями полицейских романов начала века — Арсеном Люпеном и Рультабилем, Бельфегором и Фантомасом. Жиль был убежден, что для того, чтобы по-настоящему углубиться в это дело, ему надо вернуться в детство, не отвергать a priori[87] ни одну гипотезу и всячески подогревать свое воображение. Только вот сохранил ли он еще способность входить в этот восхитительный мир с легкостью, без колебаний? Не изменился ли уже его ум? Возможно, его изыскания о музыкантах прошлого спасли его от полного склероза, но ведь сейчас речь идет не о том, чтобы копаться в старых документах или в душах давно умерших предполагаемых свидетелей. Надо было найти убийцу человека, холодный труп которого лежал сегодня в реальном холодильнике Института судебной медицины.

— Так вы мне сказали… шпага восемнадцатого века? Но… это еще хуже, чем кошмар, мы втянуты в какой-то полный бред.

— Да, если точно, то середины восемнадцатого века, — уточнил Жиль невозмутимо, что соответствовало обстоятельствам. — Должен признать, это весьма необычно — холодное оружие ныне. Скорее — нож со стопором.

— И какие у вас предположения относительно убийцы?

— Вот по этому поводу я и пришел повидаться с вами. Я составил своего рода типологию, хотя и немного банальную, думаю, возможных убийц. Я хотел спросить вас, были ли у Пьера Фарана какие-либо контакты с людьми этих категорий?

— Я слушаю вас, — немного растерянно сказала Летисия.

— Это убийство теоретически могло быть совершено только каким-нибудь коллекционером старинного оружия, или сектантом, или извращенцем, или же, конечно, сумасшедшим. Начнем с коллекционера…

— Нет, — решительно отрезала Летисия, — я не думаю, что Пьер знал хоть одного коллекционера оружия. Даже знакомых коллекционеров марок у него не было. Видите ли, коллекционирование само по себе было противно его натуре. Коллекционировать — это значит сохранять, систематизировать, создавать что-то незыблемое. Мы как-то раз говорили с ним об этом, коллекционирование для Пьера было делом рутинным, чуждым движению вещей и самой жизни.

— Но каждый человек нуждается в ориентире, не так ли?

— Да, кроме некоторых категорических сторонников прогресса, таких, как он. Он рассматривал жизнь только как постоянное превышение того, что уже достигнуто. Он отрицал всякие границы и всякие ориентиры.

— Это абсурд, прогресс — не прекрасная прямая линия, ведущая к абсолюту. Это всеобщее понимание. Нам пообещали светлое будущее, но дело, скорее, идет к тому, что впору кричать…

— Да, конечно… Словом, я не думаю, что здесь замешан какой-нибудь коллекционер, а тем более — коллекционер оружия. Во всяком случае, наверняка он такового не знал, но нельзя исключить, что когда-то он обругал кого-нибудь из них и тем самым нажил себе врага…