Последняя кантата - Филипп Делелис

Нет, право, не так-то просто найти то, что обнаружил Пьер Фаран. Сомнений нет, этому молодому зазнайке выпала удача. И на губах Мориса Перрена едва заметно проскользнула скептическая улыбка.

Жиль и Летисия сели за столик в кафе «Бержерак» на авеню Жан-Жорес, неподалеку от консерватории, и официант был удивлен заказом комиссара: хорошо охлажденная бутылка шампанского. По просьбе комиссара Летисия рассказала об истории возникновения «Музыкального приношения», о том, как Фридрих II пригласил Иоганна Себастьяна в 1747 году в Потсдам и дал ему разработать тему для фуги.

— А партитура «Приношения»? Как она была написана?

— Вот тут-то и начинается тайна, — сказала Летисия. — Ваши первые вопросы о фуге сразу же после смерти Пьера меня заинтриговали. Я кое-что поискала и обнаружила удивительные вещи. Эта история никогда раньше не интересовала меня, но после убийства Пьера она проявилась для меня в новом свете.

— Например?

— Например, торопливость, с какой Бах бросился сочинять и отдал гравировать партитуру, едва вернувшись в Лейпциг. Одна небольшая историйка гласит, что молодой человек, привлеченный Бахом в качестве гравера, его ученик Шюблер, был измотан тем ритмом, который ему навязал Бах. В том же темпе, как Бах сочинял, Шюблер должен был гравировать партитуру. Седьмого июля, всего лишь через два месяца после возвращения, Бах послал королю первые части произведения. Это было состязание со временем, словно он боялся исчезнуть прежде, чем закончит эту работу.

— Он умер только через три года.

— Но он не мог этого знать… Есть еще другое: если «Приношение» было просто заказом для удовольствия двора короля Пруссии, Бах его оркестровал бы. Итак, главное — это чисто клавирное произведение, без указаний по инструментовке в десяти частях из тринадцати, из которых оно состоит. Иоганну Себастьяну было совершенно безразлично, на каких инструментах, тех или иных, будут его играть.

— Да, — согласился Жиль, — мне кажется, я припоминаю, что в этом тоже выражалась эстетическая позиция Баха в споре с молодыми хулителями, которые отвергали его слишком сложную музыку. Эта полемика подчеркнула его естественную тенденцию к теоретическому построению и привела к старым формам контрапунктов в их предельной сложности. Он хотел достичь совершенства, свободного от проблем интерпретации.

— Это точно, — согласилась Летисия и улыбнулась. — Можно было бы сказать, что вы тоже кое-что просмотрели заново! Но не забывайте, что речь идет о придворной музыке. Возьмите «Гольдберговские вариации»,[108] Бах уточнил, что они предназначены для клавесина, в то время как их можно было бы использовать и на фортепьяно.

— Да, вы правы. А что еще?

— Так вот, пометы, сделанные Бахом на партитуре, сами по себе очень интересны. До сих пор их рассматривали как забавную выходку, не представляющую интереса, или, скорее, как первые признаки маразма. Но можно ли, пребывая в маразме, написать «Музыкальное приношение», а два года спустя — «Искусство фуги»?

— Я снова согласен с вами. А что это за пометы?

Мориса Перрена вдруг осенила одна мысль, и от этого сердце его забилось быстрее. Партитура. Не содержит ли сама партитура какие-то пометы, которые могли бы что-то прояснить? Ему припомнилось, будто… Он опустился на колени у шкафа и принялся лихорадочно рыться на нижних полках. На своей памяти музыканта он никогда не видел, даже во время репетиций Тосканини[109] или Фуртвенглера,[110] чтобы партитуры так порхали. Бумаги разлетались по кабинету словно стая куропаток в день открытия охотничьего сезона.

Очень быстро весь ковер покрылся партитурами, Шопен грубо навалился на Дебюсси, а страницы Бартока[111] приникли к Бетховену. Но где же она? А! Вот, наконец-то! Он осторожно раскрыл партитуру.

— Прежде всего, — ответила Летисия, — есть надпись Баха на форзаце экземпляра, который он послал Фридриху Второму. Он написал: Regis iussu cantio et reliqua canonica arte resoluta.

— Да… — неопределенно проговорил Жиль.

— Это означает: «По велению короля мелодия и прочее разработаны в каноническом стиле».

— Я полагаю, вас заинтриговало «и прочее»?

— В том числе… Что такое «прочее»? Возможно, это другие голоса фуги, но тогда выражение многословно, потому что каноническое искусство заключается именно в том, чтобы трактовать посредством подражания ту самую «мелодию», о которой упоминает Бах, то есть королевскую тему. Я думаю, что «прочее» может означать что-то не имеющее отношения к музыке… Возможно, завуалированное сообщение…

— О, вот это интересно! Продолжайте, прошу вас, — умоляюще попросил явно загоревшийся Жиль.

— Эта первая фраза таит в себе еще один секрет — это акростих, начальные буквы слов в латинской фразе дают: R.I.C.E.R.C.A.R., ричеркар. Ricercare — итальянский глагол, который означает «искать», и он же обозначает архаичную форму фуги. Оба они, ричеркар и фуга, построены по принципу разработки главной темы, но ричеркар свободен, в то время как фуга — структурированная форма, которая находит свою вершину у…

— Конечно, у Иоганна Себастьяна Баха…

— Да. И для своего последнего и главного контрапунктического сочинения Бах возвращается к старинной форме! Интересно, не правда ли? Конечно, потому, словно он недостаточно привлек внимание к слову «ricercare», он озаботился пометить на партитуре двух последних главных фуг «Приношения», что это не фуги, а ричеркары…

— Мэтру проще всего нарушать правила, которые он сам установил.

— Конечно, мы найдем тому прекрасное объяснение. Но что характеризует «Приношение», что его в какой-то мере символизирует, так это глагол «искать»…

— Давайте искать, я только этого и хочу.

— Да, это именно то, к чему еще раз призывает нас Бах своей знаменитой фразой в пометах на девятом и десятом канонах «Приношения»: Quaerendo invenietis, что означает «Ищите и найдете»…

— Снова и всегда. Но здесь проявился Бах-педагог. Очень многие его страницы являют собой чистые уроки композиции. Вопреки предшественникам Баха его гармония может быть понятой только в движении. Некоторые пассажи, проанализированные в статическом состоянии, позволяют обнаружить неожиданные несозвучия. Если я не ошибаюсь, это особенно сказывается в его последних произведениях. И возможно, нет ничего удивительного в том, что Бах посоветовал искать секреты его сочинений…

— Возможно, но в таком случае он давно мог бы указывать это на своих партитурах. Например, на фугах «Хорошо темперированного клавира» или на сложной гармонии Бранденбургских концертов. В десятом каноне «Музыкального приношения», если вы проиграете его в зеркальном обращении или прочтете справа налево, вы найдете точные ноты, исходные точки которых должны быть угадываемы. Возможно, это всего лишь упражнение для умственной эквилибристики, но может быть, и не только.

Quaerendo invenietis, как помнил Перрен, довольно четко отсылало к двум последним канонам, на которых оно было написано. Зато на пятом каноне находилась помета: Ascendenteque modulatione ascendat gloria Regis, то есть: «И как модуляция двигается, поднимаясь вверх, пусть так будет и со славой короля». Он внимательно прочел музыку. Королевская тема была уж очень разукрашена композитором. Морис усиливал звук при каждом повторении, вернулся к изначальной тональности до минор при седьмом повторении. И ничего не мог извлечь из этого.

— Дальше помета еще более интересная, — продолжила Летисия, — она находится на четвертом каноне, он очень сложный, его Бах называет, чтобы вам все было ясно, «увеличением длительности и обратного движения».

— Пожалуй, вы вышли за рамки моих музыкальных познаний, — сказал Жиль смеясь. — Но это так необходимо, чтобы я понял?

— Сейчас — да, — с улыбкой подтвердила Летисия.

— А что за помета?

— На этой части своего произведения Бах написал: Notulis crescentibus crescat fortuna Regis.[112] Нужно переводить?

«Пусть богатство короля растет, как растут значения нот». Морис Перрен побледнел, и партитура выпала из его рук.

30. THOMASSCHULE[113]

Лейпциг, 30 мая 1747 года

Иоганн Себастьян сел за свой рабочий стол и вздохнул. Было только восемь часов, но уже чувствовалось, что день будет душным. После поездки в Потсдам он еще не вполне пришел в норму и, однако, все свободное время отдавал королевской фуге. Он хотел ответить на просьбу Фридриха II еще лучше, чем тот ожидает, и удивить его широтой своего произведения. Он желал раскрыть тему всеми возможными способами, чтобы никто другой не смог бы добавить к нему ничего, что послужило бы лучшему выполнению воли короля…

Его свободное время… Его у него было так мало. За тонкой гипсовой перегородкой, которая отделяла его кабинет, Componierstube,[114] от первой классной комнаты, слышалось, как ученики мямлили склонения латинских глаголов. К счастью, теперь он не отвечал за дисциплину, как ему приходилось долгие годы делать это по неделе каждый месяц… Это была не та работа, к которой он стремился. Он, кантор, был еще и музыкальным директором. В этой должности он должен был выполнять уйму всевозможных обязанностей, менее всего имеющих отношение к его чаяниям. Он должен был писать один мотет[115] и одну кантату в неделю, обеспечивать программу духовной музыки во всех церквах города, вести курс латыни, являться на заказанные по разным обстоятельствам службы, такие, как отпевание, венчание, и главное — на большие религиозные праздники, когда службы продолжались по четыре часа.