Шкловцы - Залман Шнеур

Тетя Фейга прикалывает к парику свою праздничную шляпку, очень красивую шляпку из голубого атласа, черного крепа и проволоки, в форме бумажного кораблика. Кораблик нагружен редисками, разными ягодами и виноградом, нанизанным на проволоку. А из винограда высовывается утиная головка на золотисто-зеленой шее и с желтым подклювьем, свисающим на лоб — на тети-Фейгин лоб. Сделает тетя Фейга резкий шаг — тут же закачаются редиска с виноградом, утиный клюв слегка раскроется, а стеклянные зеленые глаза глянут испуганно:

— Не так быстро, тетя Фейга! Дай дух перевести!

Вот так празднично принаряженная семья отправляется на угощение. Папа с мамой посередине, младшенький крепко держится за маму, а Велвл и Файвка — рядом с папой. Идут спокойно, но чувствуется некоторая озабоченность. Тетя Фейга идет с поджатыми губами, а дядя Ури — со смущенной улыбкой под усами, будто хочет сказать: «Бывают вещи и похуже, Фейга, жена моя…»

Они шагают к рынку, где в большом доме, доставшемся в наследство от деда, да покоится он в мире, живут Блюмка-высокая, Марьяшка-короткая и Этка-средняя. Дед, реб Хаим, да покоится он в мире, не хотел отпускать дочерей на чужбину. Выдав замуж очередную дочь, он сразу пристраивал к старому дому новый флигелек. Две или три бревенчатые стены вырастают на старом срубе, как желтые грибы на почерневшем от ветра и дождя трухлявом пне… Крышу покрывают дранкой, прорубают между старым и новым жильем дверь в глухой стене, и живите себе, доченьки, до ста двадцати лет вместе!

Только к печи, которая занимает треть старого дома, никогда не притрагивались, чтобы не было беды[111]. Ею все три замужние дочери владеют совместно.

Вот к этой-то трехквартирной колонии замужних сестер и шагает дядя Ури со своей семьей, чтобы отработать каторжный труд угощения и выполнить долг перед каждой сестрой в отдельности. Кто на самом деле доволен происходящим, так это три сына. Они знают: все будут ходить из двери в дверь, поздравлять друг друга, лакомиться, объедаться вкусностями. Они шагают, пританцовывая, надувают щеки, а потом «лопают» их… Но дядя Ури раздражен:

— Вы мне будете ходить как люди, вы мне!..

Увидев такую процессию из пяти человек, идущих на угощение, соседи высовываются из окон, умиляются и делают комплименты, так чтобы тетя Фейга и дядя Ури слышали:

— Чудные дети… Прекрасные, такие милые…

В действительности они очень хорошо знают Уриных сорванцов, этих околачивателей груш, побивателей свиней, пугателей кур, преследователей козлов и похитителей репы, и только делают вид, что понятия не имеют обо всех этих «добродетельных поступках». Сегодня праздник, на сердце хорошо, так отчего бы не доставить удовольствие соседям…

— Вы слышите, — говорит очень довольный в душе дядя Ури, — вы слышите, что говорят? Смотрите же, чтоб это было правдой!

Но тетя Фейга весьма сдержана и недоверчива, она знает соседей лучше, чем дядя Ури. Она трясет уткой надо лбом и редисками на шляпе и кривится:

— Так я им и поверила…

Меламеды, и тот, который учит младшего, и те, с которыми старшие мальчики уже учат Пятикнижие и Гемору, стоят у дверей своих опустевших хедеров. Кажется, что их отдохнувшие лица тают от удовольствия при виде учеников, шагающих в праздничных костюмчиках между папой и мамой.

— С праздником, реб Ури! С праздником, хозяйка!

— Отвечайте: с праздником! — сердится дядя Ури на сыновей.

— С… с… с праздником! — хором отвечают «хорошие» ученики и краснеют. Но в душе они очень недовольны папиным уроком вежливости и думают про себя: почему это мы должны отвечать? Отвечал бы сам!..

Так, сопровождаемая торжественными приветствиями и цветистыми речами, семья дяди Ури шагает при всем параде по узким улочкам до самой рыночной площади, до большого наследственного дома дедушки реб Хаима, да покоится он в мире.

От тети к тете

пер. И.Булатовского

На дедушкином крыльце, высоком крыльце без перил и с подковой на нижней ступеньке, стоит тетя Блюма-высокая, старшая сестра дяди Ури, и ждет гостей на угощение. Она ставит ладонь козырьком над глазами, здоровым и косым, и видит дядю Ури вместе с его семьей. Но встречать гостей радушной улыбкой не в ее природе. Она вдова, и у нее претензии ко всему свету, а больше всего к Ури. Ури ее содержит. Так к кому же у нее должны быть претензии, как не к нему? Она поджимает ниточкой свои тонкие губы и встречает брата и тетю Фейгу гримасой:

— Доброго праздника, доброго года! Я уж думала, вы не придете.

Тетя Фейга понимает из этих слов, что метят в нее. Ее, кажется, подозревают в том, что она уговаривает Ури не ходить к сестре на угощение, так же как не ходит дядя Зяма… Фейга вскидывает голову так, что дрожат цветы на шляпке, и тоже хочет сказать колкость. Но косой взгляд Ури удерживает ее. Фейга и сама видит, что вдова заряжена ради праздника, как ружье, специальным праздничным порохом. Чуть что не так, она сердится и «стреляет»… Фейга срывается на своих детей в новеньких пальто:

— Где ваше «доброго праздника»?

— Доброго праздника! — вместе выпаливают старшие мальчики: и тот, который уже учит Гемору, и Файвка-чертенок. А младшенький запаздывает. Он смущенно пищит свою долю приветствий, когда все уже отпоздравлялись.

— До… Доброго праздника!

Этот писк слегка разгоняет тучи, которые уже начали было собираться над дедушкиным крыльцом. Тетя Блюма милостиво улыбается, поворачивается и торжественно ведет за собой все семейство дяди Ури. Сперва сыновья Ури в тысячный раз дивятся на подкову на нижней ступеньке. Затем они подхватывают полы своих слишком длинных пальто и взбираются на крыльцо. Все входят в большую столовую, слегка дуясь, придавленные вдовьим гонором и сухостью ее приема. На столе уже стоят подносы со всевозможными яствами. Из-за приоткрытой железной заслонки мрачно выглядывают три шеренги горшков. Каждая шеренга принадлежит одной из сестер. И из каждого горшка нужно попробовать. Ури вздыхает и спрашивает вскользь, дипломатично:

— А где же Марьяшка? А где Этл?

Тем самым он хочет намекнуть, что было бы весьма разумно расправиться с угощением всем вместе. То есть… Все-таки один дом, одна семья.

Но Блюма-высокая раскусила его и поджимает губы:

— Еще успеешь их увидеть… Садись, Фейга! Садитесь, дети, снимайте пальто. Ури, говори благословение!

Ури хладнокровно сбрасывает пальто рукавами назад на высокую спинку старого, обитого кожей стула, на котором обычно сидел их отец, да покоится он с миром. Он наполняет из графина большой серебряный кубок, украшенный кавказской чернью, тот самый кубок, который достался Блюмке в наследство от отца, да покоится он с миром. Потихоньку наливает из графина и заводит «бам-бам-бам»[112]. На сердце у него не слишком весело. Ему до сих пор досадно, что этот кубок после смерти отца забрала себе Блюмка. Кубок для кидуша принадлежит сыну, а не дочери. Но она же вдова. Вот он и промолчал. Зяма сердился. Он нет… Кроме того, он в душе немного побаивается больших круглых подносов со сластями и холодными маринадами… У кого хватит сил все это съесть, чтобы умиротворить Блюмку-вдову? Хасидским «бам-бам-бам» он хочет отогнать от себя дурные мысли, которые вызваны дурным побуждением… С помощью «бам-бам-бам» он подбадривает себя перед битвой с большими, плотно заставленными подносами. «Бам-бам-бам» означает: «С божьей помощью… и это преодолеем…»

Ури уверенно ставит на четыре вытянутых вперед пальца наполненный кавказский кубок, придерживает его большим пальцем, раскачивается и произносит благословение. Кубок прочно стоит на ладони. Ури раскачивается, но из кубка не проливается ни капли. Только настоящий хабадский хасид может так искусно управиться с полным кубком. Ури отпивает и спокойно ставит кубок на стол. И тут перед его испуганными косыми глазами начинает вращаться первый поднос — со сладкими закусками…

Немцы считают, что великий театральный маэстро, рабейну[113] Рейнхардт[114], первым применил вращающуюся сцену, чтобы сэкономить время и дать пьесу в любом количестве картин… С этим можно поспорить! Еще до того, как этот гаон[115], этот рабейну Рейнхардт, со всеми своими талантами появился на свет, в Шклове уже придумали подобную хитрость: вращающиеся подносы с угощением…

Эти старомодные медные подносы, немного продавленные посередине, сплошь заставлены наполненными тарелками и стеклянными мисочками, а в центре каждого помещается тяжелый графин с подкрашенной водкой — для устойчивости. Гость садится с одной стороны подноса, гостеприимец — с другой, точно напротив. Хозяин вращает поднос, а гость шарит вилкой по всем тарелкам и пробует. Вот так: и время экономится, и гость не может отвертеться с помощью какой-нибудь уловки и вынужден все попробовать, потому что хозяйка или хозяин, сидящие напротив, полностью контролируют все закуски и видят, в каких уже побывала вилка, а в каких еще нет.