Шкловцы - Залман Шнеур

Поворачивается Марьяшка с закушенной губой к сыновьям дяди Ури. По тому, как они отводят глаза, Марьяшка понимает, что дорогие, любимые племяннички оставили ее с носом. Не дожидаясь ее, они сами разобрались с приготовленными ею подарками… Но она молчит. Пропало дело. Угощенье есть угощенье. С праздником, Ури, с праздником, детки!

Гитл-Баша с пузырем

пер. И.Булатовского

Если в Шклове хотят припугнуть детей, чтобы они не объедались неспелыми огурцами, не запивали сырой водой яблоки, не покупали зеленый крыжовник — в ход идет одна и та же страшилка:

— Гитл-Башу позову!

— Вот идет Гитл-Баша!

— Гитл-Баша тебя покажет!

Она — пугало для маленьких детей всего города. От одного ее вида у них животики сводит. А позор какой! Если в хедере прознают, что Гитл-Баша сделала с мальчиком, его репутация, считай, погибла. Это хуже, чем стоять «у позорного столба» со сметкой из гусиного крыла, прикрепленной к картузу, хуже, чем быть выпоротым ребе.

Гитл-Баша — молчаливая, желтая, как воск, женщина. И зимой, и летом ходит она в одной и той же заношенной шали, в одном и том же застиранном платке, утратившем всякий цвет. Личико у нее как фига: ужасно блеклое, ужасно сморщенное, с кислым выражением, синеватыми губами и ввалившимися глазами. Должно быть, Гитл-Башин способ зарабатывать на хлеб довел ее до такой внешности. За свою жизнь она столько раз выжала лечебный пузырь, что ее лицо стало таким же морщинистым, таким же выжатым, как этот пузырь. Муж Гитл-Баши, лекарь из тех, что ставят банки и отворяют кровь, давно умер и оставил ей в наследство свое искусство и свои причиндалы. Они всегда при ней, завязанные в грязноватый хасидский платок вроде красной шали в некогда черный горошек… Рахмиелка, младший сын дяди Ури, однажды подсмотрел, со страхом и любопытством, как она проветривала эти свои причиндалы на поросшей травой завалинке. На расстеленной таинственной красной шали лежали пара дюжин почерневших, точно от злости, закопченных стеклянных банок, огарок восковой свечи для авдолы, странный ножичек с двумя закругленными лезвиями и шилом, наверное, такой нужен, чтобы ставить резные банки. Кроме того, там были разложены: коробок спичек, длинный оселок, закрытая опасная бритва и пакетик ваты. А посередине, как собака в крапиве[121], — «то самое»… Та самая вещь, которой так боятся маленькие дети! Вещь эта выглядела не слишком современно и не слишком привлекательно. Между нами говоря, что может быть привлекательного в желтоватом телячьем пузыре, туго привязанном красной ниткой к трубке из гусиного пера?

Когда Рахмиелка со своими приятелями увидели эту штуку, они почувствовали себя нагими и устыдившимися, как Адам и Ева после грехопадения.

Обескураженные, как женихи, которым только что вернули брачный контракт, они разошлись в задумчивости и, загибая пальцы, приняли твердое решение: неспелой смородины не есть, воды после сырой репы не пить… Самые благочестивые кающиеся грешники могли бы им позавидовать!

Это все, разумеется, очень похвально. Однако летнее искушение, искушение неспелыми фруктами и овощами, не дремлет. Оно мелькает желтыми цветочками по капустным грядкам; заползает в пупырчатые горькие огурчики, лежащие, как змеи на белесых животиках. Оно ерепенится в филиграни морковной ботвы, валяет дурака в молодом лучке, который растет вверх тормашками, белые головки вниз, зеленые штанишки вверх; нижет жемчуга прозрачной смородины, совсем близко, за заборами чужих садов. Оно свешивает ветви слив, усыпанные бледно-зелеными плодами, такими же продолговатыми и с такой же вмятиной на боку, как печенье на Швуес… Оно, соблазняя, раскачивает твердые как камень мелкие дикие груши на высоких ветвистых деревьях. Оно ехидно улыбается из уксусно-кислых яблочек с лицемерно покрасневшими щечками. И все это мальчику, который ходит в хедер, приходится видеть и чуять в своем саду и за оградой чужих садов, и при этом есть черствые булки с маслом, учить черствые книги на святом языке — и сдерживаться!

Но сдержаться невозможно.

Разве не знают грешники про тот свет с его муками могилы[122], с огненными всадниками, с раскаленными сковородами?.. И все-таки нет ведь, чтобы не грешить — грешат себе помаленьку.

Разве не знает младшенький сын дяди Ури, что на свете есть Гитл-Баша с пузырем и намыленным наконечником, сделанным из гусиного пера? Очень даже знает. Но что поделаешь?.. Ведь прямо за забором в палисадниках у мужицких хат растут кусты крыжовника, смородины и ежевики. Кусты просовывают покрытые листьями ветки сквозь забор и дразнятся: «Мальчик, не хочешь ли сказать Шехейону?» И что, по-вашему, должен делать Рахмиелка, если его тонкая, худая ручонка как раз пролезает в узкую щель между досками забора? Может быть, ждать, пока смородина покраснеет, а крыжовник станет мягким? Во-первых, у кого достанет сил ждать так долго? Во-вторых, когда ягоды поспеют, хозяева палисадников не будут, между прочим, дожидаться Рахмиелку, младшего сына Ури-косого, а отправят ягоды, что растут за забором, прямо себе в рот.

Выход один — ловить момент.

Никто еще не успел обратить внимание на то, что крыжовник в чужом палисаднике, между соседскими капустными грядками, уже отцвел своими торопливыми, желто-зелеными цветочками, а Рахмиелкин острый глаз это заметил. Каждый день по дороге в хедер и из хедера Рахмиелка останавливается посмотреть, как крохотные крыжовинки округляются, точно бусинки из бутылочного стекла. Они еще такие маленькие и такие зеленые, что едва заметны среди хорошеньких зазубренных листочков. Никому еще не под силу их разглядеть, а он их уже видит. Рахмиелка даже попробовал одну крохотную крыжовнику. На вкус она была как трава. Через несколько дней крыжовник был уже горьковатый. В добрый час! Теперь его вкус хоть на что-то похож! Прошла неделя, и крыжовник стал кисловатым. Ага, все идет как надо!.. Потребовалось еще несколько солнечных дней, чтобы кислинка стала сильнее, отчетливее и начала отдавать ягодным вкусом. В каждой крыжовинке затвердело несколько скользких зернышек. Кожура обтянула ягоды, как мягкое стекло, и аппетитно лопалась на зубах. Рахмиелка заключил из этого, что пришло время «созревания винограда»… В его упрямой головушке засел стих из Пятикнижия: «Пора же была порой первинок винограда»…[123]

С этим радостным стихом он поднялся чуть свет одним солнечным утром и отправился в хедер на час раньше, чтобы у него до молитвы достало времени на «первинки». Тогда он придет в хедер с полным карманом крыжовника и окажется там первым, кто произнесет Шехейону в этом сезоне.

Своим старшим братьям Рахмиелка не сказал ни слова. Их конкуренции он может не опасаться. Все равно без его помощи им тут делать нечего. Их толстые руки, руки, которые уже держат Гемору, ни за что не смогут просунуться между досками забора. Так на что сегодня ему сдались братья? Чтобы он руки себе обдирал до крови, а они им командовали, и потом бы ему еще пришлось с ними делиться своей добычей? Нет уж, на этот раз «первинки» достанутся ему одному.

Сказано — сделано. С божьей помощью и ценой расцарапанных пальцев Рахмиелка набил полный карман «первинками» неспелого крыжовника. По правде говоря, кривые шипы на кустах его крепко поранили. Каждая крыжовинка досталась Рахмиелке вместе с изрядным уколом. Но и Рахмиелка рассчитался со злыми веточками. Их ягодки он общипал, их листики оборвал, их шипы обломал… «Будут знать!..»

В хедер он явился, как герой с поля битвы, с почетными царапинами на руках и с добычей в кармане. Ну и кто первым скажет Шехейону над крыжовником? Он, именно он, Рахмиелка, младший сын дяди Ури!

После этого репутация Рахмиелки в хедере значительно укрепилась. С великой важностью он натощак разжевал несколько первых крыжовин. Приятели смотрели на него, глотали слюнки и благоговели. Одно это уже стоило расцарапанных рук.

Нельзя сказать, что у «созревшего винограда», то есть у крыжовника, был райский вкус. От страшно горчащей кислятины у Рахмиелки так сводило челюсти, точно их намазали йодом. Такой же вкус он почувствовал однажды, когда мама куриным пером смазывала ему распухшее горло…

Но вскоре ужасный вяжущий вкус исчез, осталась только острая кислота — словно привет крестьянского палисадника и начала лета!.. Рахмиелка не торопясь слопал изрядную пригоршню. Он сначала слегка кривился, но все же продолжал есть. Трудно удержаться, когда столько страждущих глаз устремлены на тебя. Рахмиелка наслаждался ягодами, до тех пор пока язык у него не встал колом, в горле не пересохло, а зубы не занемели и чуть ли не начали шататься. Тогда он великодушно разделил остаток крыжовника между совершенно покоренными этой щедростью приятелями. И правда, пусть они насладятся так же, как он. Вокруг него началось жевание-плевание. У некоторых мальчиков глаза на лоб полезли. Однако они не хотели обнаружить перед Рахмиелкой недостаток молодечества и мученически продолжали наслаждаться и давиться до тех пор, пока ребе с мешочком для талеса не пришел с молитвы и не скомандовал: «Садитесь!» Мальчики расселись вокруг стола на высокие деревянные табуретки, свесив ноги, не достававшие до пола.