Ох уж эта Люся - Татьяна Булатова

– Дорогая, – пропел Павлик, – познакомься. Это Людмила.

Петрова съежилась, но нашла в себе силы посмотреть прямо в глаза усатой женщине в кримпленовом платье цвета беж с брошью из чешского стекла. Шедевр бижутерии дружественной республики переливался всеми цветами радуги, приковывая к себе внимание не избалованной украшениями студентки. Люся, аки ртутный столбик при лихорадке, блуждала глазами то вниз, то вверх. Вверху были усы и дряблые щечки, внизу (на уровне груди) – изысканный хрустальный самоцвет.

– Нравится, Людочка? – баском спросила Вера Ивановна.

Петрова покраснела – сцена в дверях явно длилась дольше допустимого по этикету.

– Брошь просто обворожительна, – выпалила она и фактически ткнулась в ее обладательницу носом.

Это нетерпеливый Жебет тактично воткнул ее в святая святых – бабушкину обитель.

– Я готова с нею расстаться, – с нескрываемой грустью протянула усатая дама и начала судорожно отстегивать сокровище от платья. Брошь не поддавалась, по кримпленовому полю пошли зацепки. Люсе стало неловко, а Павлик в очередной раз насупил светлые бровки.

– Бабушка, это лишнее, мы на минутку.

Петрова вопросительно посмотрела на ухажера – ведь был обещан обед. Ничтоже сумняшеся, картавый Жебет отодвинул избранницу в сторону и протянул родственнице цветы.

«Сейчас он поцелует ей руку», – подумала Люся и оказалась права. Павлик склонился в почтительном поклоне над рукой черепаховой расцветки и замер. Вера Ивановна удовлетворенно запыхтела и второй черепаховой лапкой потрепала внука по соломенным волосам.

– Ну, будет, будет, Павлуша, – басила она со слезами в голосе, одновременно одним глазом посматривая на Петрову. Удостоверившись, что сцена произвела на девушку неизгладимое впечатление, Вера Ивановна с гордостью отметила:

– Как всегда, галантен. Этого у него, Людочка, не отнять.

Петрова приободрилась. Подводил только внезапно появившийся перед глазами зрительный ряд: Павлик – с цветами, Павлик – в реверансе, на коленях, с протянутыми руками, замерший в поцелуе. А рядом она, Вера Ивановна, с распущенными седыми волосами.

За обедом стало повеселее, если не считать колюще-режущего столового боекомплекта. Павлик отточенным движением заправил за воротничок накрахмаленную салфетку, изящно взял нож и победоносно посмотрел в круглые глаза кумира.

– А вы, Людочка?

Петрова пристально посмотрела на довольное лицо кавалера и повторила точь-в-точь. Салфетку – в вырез, вилку – в левую руку, нож – в правую. В общем, точь-в-точь – это только так казалось, на самом деле Люсины движения напоминали движения проржавевшего железного дровосека. Эта скованность бросилась в глаза не Павлику (занятого разделыванием еды на тарелке), она легла на душу усатой старухе, почувствовавшей свое превосходство над юностью.

Потом, отвечая на вопрос внука «Ну как?», она скажет:

– Невоспитанна, не обучена, безвкусна, простовата. Зато старательна и будет тебе верной женой.

– Ты так думаешь? – тревожился Павлуша.

– Я в этом уверена.

Уверенность бабушки стала уверенностью Павлика. «Ну да, – размышлял он. – Невоспитанна, не обучена, безвкусна, простовата. Зато будет мне верной женой. Это абсолютно точно. Бабушке стоит доверять. Она дурного не посоветует. В конце концов, у нее огромный опыт…»

Про опыт семейной жизни Павлик явно погорячился. Не было у Веры Ивановны никакого особенного опыта, потому что мужа у нее тоже, считай, не было. Вернее, не стало, как только бывшая гимназистка приступила к осуществлению плана строительства идеальной семьи. Ни крахмальные салфетки, ни фарфоровая посуда, ни элегантный наряд к столу, ни чтение вслух (спасибо, не на французском) не смогли заставить донского станичника отказаться от бани по субботам, ядреного матерка и вонючего самосада. И как только молодая жена оповестила о своем интересном положении, тот, чье имя оказалось стерто из семейных анналов, с радостью переместился сначала в город, а потом и вовсе сгинул в неизвестном направлении.

Верочка поначалу грустила – ей не хватало ночных атак, потом так затосковала, что проклюнулись усики, а потом набралась мужества и с гордым видом дала понять мужниной родне, что матримониальные интересы сведены к нулю и вообще не барское это дело…

Так что огромный опыт павликовой бабки говорил только одно: руби дерево по себе. Но в беседах с внуком Вера Ивановна приобретала облик ссыльной королевы и скупо роняла: «Внешность, Павлуша, – это не главное. Главное – это служение Дому, Семье и Мужу». Под Мужем подразумевался Павлик, а жене отводилась роль «и служила у него на посылках».

Под эту роль Петрова, по мнению Веры Ивановны, подходила прекрасно. Не избалована мужским вниманием, трудолюбива (с юных лет сама зарабатывает на жизнь), чадолюбива (на перспективу, педиатр), ответственна, наконец, в очках (бабушка считала, что очки – это гарантия добропорядочности и скромности), доброжелательна и, главное, ведома и миролюбива. Одно вызывает сомнение, а вместе с ним и опасение – неизвестное происхождение избранницы. Некоторые факты ее биографии Павлуша изложил, но туманно, потому сделать далеко идущие выводы не получалось. А тревога оставалась – потому что на вопросы «Кто мать?», «Кто отец?» Павлик уж как-то очень мрачно молчал.

– Вы хотите сказать, что ничего о своем детстве ему не рассказали?

– Почему не рассказала? Рассказала. Правда, не все.

– А что?

– Что чужая женщина воспитывала, что у отца другая семья, что не хочу возвращаться туда, откуда вырвалась, что тоскую по семье, по нормальным отношениям, по уважению между супругами…

– А он?

– А он – мне.

– О том же?

– Ну, не о том же. Хотя близко. Его ведь просто не хотели к себе брать.

– Запомнил, значит.

– А как такое забудешь?

– В общем, ваши представления о семье, браке и прочем совпали?

– На все сто процентов.

– Другими словами, заключили договор о ненападении, об уважении и о взаимопонимании. Решили строить так называемое рациональное счастье?

– Да.

– Получилось?

– Ты же знаешь, – Петрова укоризненно смотрела в глаза подруге.

Впрочем, Люся не говорила о жизни с Павликом как о двадцатилетнем кошмаре. Точнее, не всегда говорила. Память ее прихотливо выкладывала эпизоды, как цыганка пасьянс. Карта удачи, карта печали; масть красная, масть черная, бубны, пики, трефы, черви…

– Когда Павлик сделал мне предложение, девчонки затащили меня к цыганке.

– И что та сказала?

– Что скоро свадьба, что проживу с ним бок о бок до самой березки.

– До чего?

– Не слышала, что ли, никогда?

– Нет.

– Ну, до самой смерти, до конца своих дней, до березки.

– В смысле березку детки на могилке посадят?

– В смысле да, – посмеивалась Петрова.

– А как же астролог?

– А при чем тут астролог?

– А зачем вы тогда к нему ходили, если все еще до свадьбы знали? Ничего же нового не сказал.

– Почему не сказал? Сказал, что Павлик – это не мой человек.

– А вы за пятнадцать лет брака к такому выводу не были готовы?

В общем, понять, ради чего Люся ходила к астрологу, было довольно трудно. Похоже, к нему ее понесла жажда правды. Своей правды, которую она хотела услышать из уст настоящего, вызывающего уважение референта. И услышала. Причем ту, которую она и так хорошо знала. Важно другое: теперь обладателями сакрального знания становились цыганка, сама Петрова и астролог.

И Женька, и Люба, не говоря уже о Соне Левиной, Люсю отговаривали, за глаза уничижительно называя Жебета «этот мозг». Аргументы приводились разные, в основном по запросам: некрасив, надменен, небогат, неприветлив, недобр, нещедр, не, не и еще раз не.

– Он с нами не здоровается! Смотрит прямо в лицо и типа не узнает! – вопили петровские соседки по комнате двести семь.

– Он близорук.

– Ты тоже близорука!

Осторожно, чтобы не вызвать раздражения вспыльчивого Жебета, Люся поинтересовалась, отчего, мол, да почему. Ответ Павлика пролился, как бальзам на душу. По словам Петровой, он и определил исход дела – свадьбе быть.

– Ты не здороваешься с моими подругами. Почему?

– Я их не знаю.

– Как же не знаешь? Я же знакомила, – оторопев, произнесла Люся. – Может, ты плохо видишь, поэтому не узнаешь?

– Я хорошо вижу. Я их просто не запомнил.

– Ну как же? – начинала закипать Петрова. – Я же тебя каждой представила: это Соня, это Люба, это Женя.