На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Из чащи показался сморщенный китаец. Улыбнулся и кивнул головой, от этой улыбки лицо его исчезло в сиянии тысячи тысяч морщин и по-детски весело и счастливо сверкнули глаза. Низко над полями полетела птица. Большая, неторопливая, важная.

— Какая отличная птица, Коля!

— За добычей полетела, — сказал Логунов.

— За добычей… — задумчиво повторила Нина.

Николай повернул ее к себе и заглянул в глубину ее души. Души он не увидел, увидел ослепительно сияющие зрачки, пурпурное закатное облако в них, изумрудную сопку и себя самого.

— Я хочу, чтобы ты была моей добычей, — сказал он и поцеловал ее в губы.

2

Горшенин сказал Нине:

— Нашел очень подходящую фанзу. Столы придется сбить из досок собственными силами, потому что китайские столы, как вы знаете, весьма относительны…

— Какие столы, Горшенин? Одного стола вполне достаточно.

— Зачем же нам такая теснота? Сядем посвободнее… Николай Александрович согласен со мной.

С Логуновым Горшенин познакомился в один из первых приходов поручика в лазарет. Едва увидев молодого офицера, он решил — это Николай Логунов. Те же черные вьющиеся волосы, черные глаза, резкая складка губ. Подошел к нему и сказал утвердительно:

— Николай Логунов, брат Тани Логуновой!

— Знакомы с сестрой?!

Горшенин жал ему руку и тихо смеялся.

— Встретить вас имел тайное поручение, но, по правде говоря, не надеялся: армия велика.

— Санитаром?

— Так точно.

— Студент?

— Угадали.

— Давно из России? Совсем недавно? Есть известия?

— Если вы в курсе разногласий, то борьба идет вовсю.

— С разногласиями я мало знаком… — сказал Логунов, боясь, что студент примет его за хорошо осведомленного в революционных делах человека и даже, может быть, более. — Я путем здравого смысла… главным образом на уроках войны…

Горшенин был худ и угловат. Круглые с желтизной глаза смотрели весело и вместе с тем колюче, Точно студент хотя и был уверен в Логунове, тем не менее хотел найти подтверждение этой своей уверенности.

— Вы что же, — спросил Логунов, — добровольцем, чтобы, так сказать, поближе к народу?

— Думаете, хочу Пострадать вместе с народом, чтобы не быть чистеньким, когда он весь в крови и грязненький? Есть охотники до этого, я не из их числа. Народу нужно от нас другое.

… Фанза, найденная Горшениным для торжества обручения, была внизу, под холмами, в полуверсте от лазарета.

Лишь только Нина и Логунов вернулись от священника с кольцами на пальцах, к фанзе подошли Неведомский и Топорнин.

— Благословляю, — сказал Неведомский, шире раскрывая свои и без того широко раскрытые глаза.

Потом появились Свистунов, Аджимамудов, Алешенька, офицеры, которых Нина не знала и с которыми ее тут же знакомил Логунов.

Встречала всех Катя, и она же была за хозяйку.

Свистунов, приложив руку к сердцу, многозначительно кланялся ей…

— Опять наши пути встретились, Катерина Михайловна!..

— Всегда вижу с радостью своего спасителя!..

— Тише, — погрозил пальцем Свистунов, — это тайна!..

Катя опустила глаза:

— Понимаю.

Нина то вникала в общий разговор, то вдруг теряла нить, — все куда-то отодвигалось в туман, и она чувствовала только себя и Николая.

— Кто виноват в отступлении от Ляояна? — спрашивал подполковник Буланов, невысокий, плотный, почти квадратный, сидя на низком ящике, отчего казался еще ниже. — Прежде всего, я сторонник поручика Логунова… В век скорострельных ружей наступать так, как наступали наши прадеды на Балканах, смешно. Ведь есть же здравый смысл!..

— Владеть современным оружием, Алексей Севастьянович, может только народ просвещенный, — говорил штабс-капитан Григорьев. — Я утверждаю: наша надежда — на штык. В этом я согласен с Шульгой. Шульга в этом смысле смотрит правде в глаза: мужик наш дик. Японец вырос в своей японской теплице — гейши, стишки, тропическое солнце, — силы у него маловато, он из ружей и пуляет, а нашему мужику если не вилы и рогатины, так уж штык.

— Через край хватил, Григорьев, — сказал Свистунов. — Говорят, Куропаткин после Тайцзыхэ где-то блуждал? — спросил капитан у Алешеньки.

— В течение двух дней никто не знал, где он. Даже наместник перепугался, приехал из Харбина и кричал: «Не только проиграли сражение, но и командующего потеряли!»

— Чтобы наша армия научилась побеждать, — сказал Неведомский, — нужны коренные реформы. Но, как сказал один француз: армия есть нерв народа: нельзя реформировать армию, не реформировав государство!..

Алешенька невесело усмехнулся:

— Во время ляоянского боя я подъехал к ресторану, знаете — тому, что в садике у башни Байтайцзы; за столиками подкреплялась кучка офицеров, один сказал: «Если Куропаткин отступит и от Ляояна, его нужно арестовать и просить о назначении другого командующего».

— А это здорово бы! — крикнул Топорнин. — В самом деле…

— Между прочим, — сказал Неведомский, — пришли первые русские и заграничные газеты со статьями о ляоянских боях.

Разговоры смолкли.

— И вот что пишут… Куропаткин назван — «величайший мастер отступательных боев»! Статьи пространные. Оказывается, мы были под угрозой десяти кольцевых обхватов. Двадцать раз мы были обойдены. Цитирую вам одну такую статейку: «Весь мир удивлен, как это Куропаткин смог отступить без помехи и не допустил простой неудаче стать целой катастрофой».

— Может быть, это и не так смешно, — сказал Буланов. — Ведь мы видели японцев перед собой, перед своим, так сказать, носом, а там, в Питере, с птичьего полета видят. Может быть, мы и в самом деле спаслись от страшной беды?

— Ошибаетесь, подполковник, — сказал Хрулев. — Пункт первый: япошки лежали перед моими окопами врастяжку. Этого вы из моей головы не выбьете. Офицер — это вам не просто мишень для пуль. У офицера тоже есть голова! Засим пункт второй: победитель преследует побежденного! Правило, известное даже четвероногим. Ойяма не преследовал нас потому, что не победил нас. Лежал и зализывал свои раны.

— Англичане торжествуют? — спросил Топорнин.

— Сетуют. По их мнению, японцы оскандалились, они должны были наше отступление превратить в бегство и — в порошок русскую армию!

— Господа, — пригласила Катя, — прошу за стол… чем богаты, тем и рады.

— Ваша история, там, в Ляояне… — нагнулась Катя к Свистунову, когда были выпиты первые рюмки и отведаны первые закуски, — вы молодец, и ваши солдаты молодцы!

Свистунов взглянул Кате в глаза. Девушка смотрела строго, без улыбки, но с бесконечной теплотой.

— Я и сам не знаю, как я ляпнул Ширинскому: «А я не позволю расстреливать свою лучшую роту!»

— А я поздравляю вас с этим, капитан!

— Боюсь, что из-за этого я на всю жизнь останусь капитаном.

— А вы в самом деле боитесь этого?

— Я ведь кадровый, — вздохнул Свистунов.

— Вы «кадровый» человек, — сказала негромко Катя и подняла рюмку… — За русских «кадровых» людей!..

Свистунов чокнулся, усмехнулся и проговорил громко:

— Как-то я проводил со своим батальоном занятия — «свободное наступление». Проходит мимо капитан Шевырев, остановился, смотрит. «Чем вы занимаетесь? — спрашивает. — Смотрю, смотрю, ничего не понимаю. В пластуны вас, что ли, переводят?»

— Да, черт знает что у нас делается, — сказал доктор Петров Логунову. — Не хотел говорить, портить праздник… Получил сегодня письмо из дому… Понимаете ли, арестовали брата, гимназиста, восьмиклассника. Мало им студентов, так уж гимназистов хватают. Пишет отец, что у них в губернском городке в полицеймейстера бросили бомбу. Оторвала обе ноги. Вот что делается, пока мы воюем. Брат — мальчишка! А впрочем! А впрочем, если и виноват, то в чем, спрашивается? Я знал этого полицеймейстера. Сволочь! У него жена величиной с печь, но красавица. Денег она у него пожирала нещадно, и он так же нещадно драл со всех. Когда он в своей бричке появлялся на Пенкной улице, евреи бледнели. Слезал с брички и бил по мордам, прямо среди бела дня. Убили — туда ему и дорога.

— Зря, — сказал Горшенин, — всех не перебьешь.

Петров взглянул на него с удивлением:

— Я врач, я против смерти. Но, знаете ли, смерть есть отличное воздействие на некоторый сорт людей.

— А слышали новость, — спросил Буланов, — наш посол в Италии князь Урусов подписал в Риме контракт на сто тысяч панцирей Бенедетти?

— Господа! Да кушайте же! — упрашивала Катя. Бойки вносили блюда и миски. Окна были выставлены, широкие китайские окна, и виден был двор, вымощенный серым плоским камнем, на который падали розовые солнечные лучи…

— О каких панцирях речь? — спросил Логунов. — Панцири в наше время? Неправдоподобно!