Чекисты рассказывают. Книги 1-7 - Александр Александрович Лукин

их капитану. Он достал из кармана перочинный нож, легко вывернул четыре шурупа, крепивших каблук правой туфли, и, когда каблук отделился, офицер показал его понятым.

— Прошу вас, товарищи понятые, осмотрите. Внутри каблука тайник.

Капитан и понятые подписали протокол обыска, приложили к нему постановление на арест студентки, вышли. Птицын остался один на один с Ольгой. Медичка поднялась, не зная, что ей делать дальше, поежилась, хотя в кабинете было тепло.

— Вам холодно? Можете накинуть пальто. Нездоровится? Знобит? Да, бывает… Садитесь… У нас разговор будет недолгий, но сидя как-то удобнее вести его. Русские говорят: в ногах правды нет. У меня есть несколько вопросов к вам.

— Слушаю вас.

— Кто была ваша попутчица в купе?

Ольга ухмыльнулась.

— Жена какого-то советника.

— Какого?

— Не знаю точно… Ливанского или ливийского. Ее муж работает в посольстве в Москве.

— Куда едет?

— В Париж. Пробудет там неделю, а потом домой.

— Она знает, кто вы, куда едете?

— Нет, она ничего не знает обо мне. Я пыталась говорить с ней по-французски, но она плохо знает язык. С большим трудом объяснились с ней по-французски и по-русски. Она приняла меня за француженку!

— Ваши родные ждут вас? Вы известили их о выезде? Письмом, телеграммой?

— Я послала маме письмо, в котором сообщила, что выезжаю в Париж, пробуду там три дня, а в пятницу автобусом — домой.

— Вы, вероятно, догадываетесь, что в этом маршруте произойдут некоторые изменения… А мамы на всем белом свете остаются мамами, когда ждут домой своих дочерей. Не надо, чтобы ваша мама волновалась.

Ольга вопросительно посмотрела на Птицына, стараясь понять его.

— Думается, следовало бы отправить маме телеграмму и сообщить ей, что ваши планы изменились, что вы задержались в Москве.

— Я охотно послала бы такую телеграмму, но как это сделать? Если я вас правильно поняла, то больше не принадлежу себе… Так, кажется?..

— Да, вы правильно поняли… Впрочем, это, кажется, не очень трудно понять… Но о телеграмме мы могли бы позаботиться. Вот вам листок бумаги. Пишите.

Ольга написала телеграмму, протянула ее Птицыну.

— Ваша телеграмма будет отправлена.

— Из Бреста?

— Нет, из Москвы. А сейчас прошу вас… — И Александр Порфирьевич подал Ольге пальто.

В тот же день Медичка была отправлена в Москву. Вместе с ней летел и Птицын.

На первом же допросе Ольга собственноручно написала обстоятельные ответы на вопросы. Арестованная ничего не скрывала и даже не пыталась скрыть. Это, пожалуй, шло не от отчаяния, а от сознания: иного пути нет. Она вела себя так, словно давно ждала подходящего случая, чтобы рассказать советской контрразведке о своей шпионской работе. Ее не очень беспокоили утомительные допросы и, видимо, не очень тревожила перспектива суда. И это иногда озадачивало следователя. Однажды он спросил ее:

— У вас сегодня такой вид, будто вам нездоровится. Может, прервем?

Она вскинула на него длинные ресницы и несколько вызывающе ответила:

— Как вам будет угодно. Лично я готова продолжать.

— Вы пользуетесь прогулками?

— Да, благодарю вас…

— У вас есть сигареты?

— Да, благодарю вас…

— Вам дают книги?

— Да, благодарю вас…

— У вас есть какие-нибудь просьбы?

— Нет.

— Почему вы отказались встретиться с представителем консульства вашей страны?

Ольга посмотрела на следователя и сказала:

— Я знаю, что в этом доме вопросы задавать — ваша прерогатива. И тем не менее не могу не спросить: а что я скажу консулу, когда встречусь с ним? Что я агент разведки?

— Ну что же, как вам угодно…

И она продолжала рассказывать, как все это было. Ольга никого не щадила: ни себя, ни своих хозяев. Она никого не старалась выгородить, оставить «в тени». Она ни на чью помощь не рассчитывала.

Следователь уже знал, что эта молодая женщина в последние годы жила двойной жизнью: в институте — серьезна, вдумчива, сдержанна, достаточно прогрессивна в своих суждениях, оценках разных событий. Но это грим. Подлинное ее лицо — падкое на деньги, легкомысленное существо, для которого жизнь — это мимолетные развлечения. Но такой она представала лишь перед узким кругом особо близких ей людей, которым доверяла.

Теперь перед следователем сидела совсем другая Ольга: ни та, что носила маску, ни та, что так цинично смотрела на окружающий ее мир. Это была женщина, видимо, принявшая какое-то трудно давшееся ей решение. Следователь пытался понять: что произошло с этой женщиной? Прозрела, опомнилась? Внезапно наступило духовное обновление? Нет, конечно. Но нельзя было не заметить, как внутренне переменилась Ольга. И эта перемена в известной мере определила ее поведение. У нее не было каких-то убеждений, идей. Была лишь жажда сладкой, бездумной жизни. И сейчас она поняла, что поставила не на ту карту, что она проиграла, и не одна, а вместе со всей своей компанией, ставшей теперь для нее ненужной, далекой и даже враждебной. Она знала: бывшие ее хозяева палец о палец не ударят для спасения или хотя бы облегчения ее участи. И Ольга избрала для себя единственно правильный в ее положении путь: раз попалась, да к тому же с явными уликами, надо признаваться во всем.

Говорит она тихим, размеренным голосом, глядя следователю прямо в лицо.

Ее родители еще до первой мировой войны, сразу же после свадьбы покинули Россию. Отец — немец. Мать — русская. Жили недалеко от Саратова, на берегу Волги. Жили небогато, бедствовали и в далекие неведомые края отправились в поисках счастья. Куда ехать, где найдешь это счастье? Все решило письмо дяди Андрея. Мамин брат жил в Тунисе, писал, что преуспевает, стал хозяином солидного «оффиса». «Приезжайте, не пожалеете».

Мама и бабушка трогательно прощались с Волгой, даже всплакнули. А отец был более сдержан, хотя и у него на душе горько — тяжело ему уезжать с берегов этой широкой русской реки: здесь жили отец и дед его, здесь он родился, рос… Отчий дом! И даже там, далеко-далеко от Волги, под знойным небом Африки, одной из первых колыбельных песен, что напевала бабка Олюшке, была грустная песнь о русской реке. Отец сердился на бабушку, говорил, что с Россией, с Волгой все и навсегда покончено, и грозно объявил, что жизнь в доме своем намерен строить на европейский лад.

Мама смотрела на гневавшегося супруга иронически — пусть себе тешится, ворчит, она-то уж знает — в доме будет так, как она того хочет. А она пожелала, чтобы в доме всегда звучало русское слово и чтобы на столе появлялась русская еда. И Олюшку свою воспитывала так, чтобы помнила и чтила Россию.

Небо Африки оказалось не очень милостивым к переселенцам. Дядюшка явно переборщил