Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни - Мэри Габриэл

К середине апреля ветер так и не стих, но на смену дождю пришло солнце, а с ним и пыль. Маркс предпринял радикальный шаг — коротко подстригся и сбрил бороду, однако, предполагая, что в таком виде мир скоро забудет о его свирепом нраве, сфотографировался перед тем, как «возложить свою гриву на алтарь алжирского цирюльника» {27}.

Это последнее изображение Маркса — и на нем куда более мягкая версия некогда непримиримо жесткого человека… Накануне своего 64-летия Маркс словно возвращался в детство…

Жара и пыль способствовали усилению кашля, и Маркс начал опасаться, что окажется запертым в Алжире, если начнется очередной шторм. Африки с него было достаточно, и 2 мая он вернулся в Европу, высадившись в порту Монте-Карло. Дождя здесь не было уже несколько месяцев — но в день приезда Маркса начался ливень. Тем не менее он был абсолютно счастлив — в казино имелся читальный зал, а в нем — большой выбор газет на немецком, французском и английском {28}.

Отрываясь от чтения, Маркс развлекался, наблюдая за посетителями казино. Однако вскоре его любопытство сменилось отвращением, когда он увидел, что они платят экспертам, чтобы вычислить «закономерность» выигрыша в рулетку. Эти толпы алчных безумцев сидели, сгорбившись, с карандашом в руке, и пытались просчитать систему — которую каждый день испытывали… и проигрывали. «Это как подсматривать за сумасшедшими» {29}.

Здесь он встретил врача из Эльзаса, который решил, что «доктор» в имени Маркса означает медицинскую степень — поэтому говорил с ним, как с коллегой, и диагностировал, что у Маркса снова начался плеврит, а бронхит стал хроническим {30}.

Понимая, что оставаться в Монте-Карло нет никаких медицинских причин (и в любом случае, приличной погоды, там, куда он приезжал, можно было не ожидать), Маркс уехал в Аржантей. Он умолял Женнихен никому не говорить о его приезде, он хотел тишины. «Под тишиной я разумею семейную жизнь, шум детей, и этот «микроскопический мир» мне гораздо интереснее «макроскопического» {31}. Маркс мечтал об идиллическом мире, которого не существовало, по крайней мере — в Аржантее.

Перед тем как Тусси уехала в Лондон, Лиссагарэ попросил ее о встрече в Париже. Женнихен проводила сестру до вокзала Сен-Лазар и позднее сообщила Марксу, что эти двое вели себя, как старые друзья, без тени враждебности или драмы. Женнихен это очень обрадовало, так как «обычно дружеские или любовные отношения с Лиссагарэ сгорали синим пламенем». Она писала, что и сама была на этот раз гораздо более дружелюбна с ним, «поскольку не могла не испытывать к нему благодарности за то, что он оставил свой план стать мужем моей сестры. Мужья-французы ничего не стоят и в лучшие времена, а уж в худшие… о них и говорить не стоит» {32}.

За этим замечанием Женнихен скрывался ее собственный домашний ад.

Лонге слишком редко бывал дома, и она выписала из Англии девушку для помощи с мальчиками. Однако Эмили — так звали юную няню — очень быстро потеряла всякую совесть и с каждым днем вела себя все более враждебно и безрассудно. Она начала слоняться вблизи депо, пытаясь соблазнить железнодорожников, а когда Женнихен попыталась прекратить это, начала распускать мерзкие слухи о семье Лонге, чтобы быть уверенной: ее не уволят, потому что больше к ним никто работать не пойдет. Женнихен сказала Тусси, что Эмили «окончательно выжила из ума», а теперь сводит с ума и саму Женнихен {33}.

Лишенная всякой поддержки, Женнихен день и ночь хлопотала по дому и пыталась воспитывать четверых мальчиков — и при этом, по ее словам, Лонге не делал ничего, только кричал на нее, да ворчал почти все время, что проводил дома. Женнихен переехала во Францию во имя карьеры мужа, которой они оба могли бы гордиться. Вначале газета Клемансо постоянно публиковала статьи Лонге, но уже с 1882 года они стали появляться все реже, и Женнихен говорила, что совершенно очевидно: Клемансо больше не нуждается в Лонге, а возможно, понял, что на самом деле из себя представляет Шарль как журналист {34}. Деньги в газете платили нерегулярно, они постоянно сидели в долгах, и мать Лонге обвиняла в этом Женнихен: она говорила, что ее невестка ленива, а должна бы идти работать. Поскольку Лонге никак не выказывал намерения вытащить семью из финансового кризиса, Женнихен писала Тусси, что единственным выходом для нее было бы найти учеников из местных детей, или брать на обучение приезжающих из Лондона {35}. (Среди постоянных кредиторов Женнихен были Ленхен и Фредди, и это, по ее словам, преследовало ее, словно тайное преступление.) {36} В письме без даты к Лонге, написанное, когда он отдыхал после болезни на побережье, она описывает свои тревоги и заботы.

«Ты знаешь, чтобы избавить тебя от боли и страданий, я отдам кровь своего сердца, но позора я не прощу даже тебе… Твоя беспорядочная жизнь, которая приносит тебе так много страданий, даже не может тебе обеспечить достойного положения в газете! Даже этого утешения для меня не существует! Я снова призываю тебя взглянуть в лицо действительности и хорошо подумать, стоит ли тебе заниматься журналистикой… Будь ты сейчас рядом, я бы вряд ли осмелилась говорить с тобой таким образом, ты жесток, особенно когда находишься в затруднении» {37}.

Чувствуя, что она тонет в отчаянии и безнадежности, Женнихен писала Лауре, что мечтает об освобождении от всех бед, «неважно, какой ценой». Запертая в Аржантее, в продуваемом сквозняками старом трехэтажном доме, окончательно отдалившись от мужа, она мечтала о жизни в Лондоне, о метро, о Фаррингдон-стрит, выходящей на грязный и оживленный Стренд с его яркими афишами спектаклей и музыкальных представлений {38}.

«Я не могу передать, как я устала от жизни! — пишет она Тусси. — И если бы не бедные мои дети, я бы знала, как положить конец моему жалкому существованию» {39}.

Как будто этого было недостаточно, Женнихен пишет, что к ее «невыразимой досаде», она снова беременна. Кроме того, она начала опасаться, что серьезно больна.

«У меня странные боли с некоторого времени, как будто внутри какой-то абсцесс или опухоль — и я до сих пор не решаюсь обратиться к врачу».

Для нее было мучительно тяжело таскать детей на руках, или то и дело подниматься и спускаться по лестнице — так, что однажды она просто упала после подобного напряжения.

«Кстати, папа ничего об этом не знает, и лучше ему не говорить. Это его только расстроит» {40}.

Действительно, когда Маркс приехал в Аржантей в июне, он не имел ни малейшего представления об истинном положении дел в доме Женнихен. Он рано ложился спать, поздно вставал и почти весь день проводил, гуляя по окрестным лесам и виноградникам с мальчиками {41}. Лафарг писал, что он был на седьмом небе от счастья, постоянно сопровождаемый своей маленькой армией {42}. Однако вскоре и Маркс начал подозревать неладное.