Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни - Мэри Габриэл

Однако Ленхен, открывшая ему дверь, была вся в слезах и сказала, что Маркс совсем слаб: «Пойдемте со мной. Он в полудреме».

Энгельс поднялся вместе с ней в спальню Маркса и нашел друга спящим в кресле перед горящим камином — почти всю его жизнь это было непозволительной роскошью…

Однако Карл Маркс не спал. Он был мертв {8}.

«Человечество стало беднее, утратив этот могучий интеллект — лучший ум, которым оно могло бы похвастаться сегодня, — писал Энгельс одному из товарищей по Интернационалу в Нью-Джерси. — Движение пролетариата продолжит двигаться своим курсом, однако сегодня оно утратило свой координационный центр… Окончательная победа неминуема, но отступления, временные местные поражения… теперь станут заметны, как никогда… Что ж, нам придется пройти через это — а что еще нам остается?» {9}

Карлу Марксу было 64 года.

11 человек пришло на его похороны, на кладбище Хайгейт, 17 марта 1883 года. Его похоронили рядом с Женни {10}. После его смерти в нагрудном кармане у него нашли три портрета — отца, Женни и Женнихен.

Энгельс положил их Марксу в гроб {11}. Затем, в третий раз за неполные два года, Энгельс приступил к печальной обязанности — произнесению надгробной речи в память очередного члена семьи Маркс. В черновике этой речи он записал: «Каких-нибудь 15 месяцев тому назад большинство из нас собралось вокруг этой могилы, которая должна была тогда стать последним местом успокоения возвышенной и благородной женщины. Сегодня мы снова должны раскрыть эту могилу, чтобы опустить туда останки ее мужа» {12}.[83]

На гробе Маркса лежали два алых венка {13}, собравшиеся молча стояли вокруг. Энгельс напомнил им о долгом жизненном пути своего друга и его месте в мировой истории. «Он действительно был, как сам он себя называл, революционером. Борьба за освобождение класса наемных рабочих от оков современной капиталистической системы экономического производства была его подлинной стихией, и никогда не было борца активнее, чем он».

Трансцендентный характер его достижений был уже очевиден.

«Венцом этой части его деятельности было создание Международного Товарищества Рабочих, признанным вождем которого он был с 1864 до 1872 года. Товарищество это, поскольку речь идет о внешних признаках, прекратило свое существование; но братская связь союза рабочих всех цивилизованных стран Европы и Америки установлена раз навсегда и все время продолжает существовать без всяких уз внешнего формального союза» {14}.

Маркс был больше, чем просто активист движения, продолжает Энгельс, он был теоретиком-новатором.

«Чарлз Дарвин открыл закон развития органического мира на нашей планете. Маркс открыл основной закон, определяющий движение и развитие человеческой истории, закон, до такой степени простой и самоочевидный, что почти достаточно простого его изложения, чтобы обеспечить его признание. Мало того, Маркс открыл также закон, по которому создан наш нынешний общественный строй с его великим классовым делением на капиталистов и наемных рабочих; закон, по которому это общество сорганизовалось, росло, пока почти не переросло самого себя; закон, в силу которого оно должно, в конце концов, погибнуть, подобно всем предыдущим историческим фазам общества» {15}.

Энгельс описывает Маркса как человека, «которого больше всего ненавидели и на которого больше всего клеветали». Его изгоняли и абсолютистские, и республиканские государства. Буржуа, неважно, консервативные или ультра-демократичные, соперничали друг с другом, обливая его потоками клеветы. Все это он отметал, словно паутину, игнорировал — отвечая лишь когда тому была крайняя необходимость.

Тем не менее, после стольких лет изоляции, «в час своей смерти он с гордостью мог оглянуться на миллионы своих последователей в сибирских рудниках и в мастерских Европы и Америки; он видел, что его экономические теории были приняты как неоспоримые основы социализма во всем мире, и если у него было еще много противников, то едва ли остался хоть один личный враг» {16}.[84]

Честно говоря, это было преувеличением. Личных врагов у Маркса всегда было в изобилии, даже если эта враждебность проистекала из политических разногласий. Малочисленность провожавших его в последний путь, по крайней мере внешне, опровергала слова Энгельса о «миллионах оплакивающих его рабочих», однако в конце своей речи старый друг Маркса, охваченный печалью, но и надеждой, сказал пророческие слова:

«Его имя переживет века, как переживут их и его труды!» {17}

Агентство Рейтерс первым опубликовало известие о смерти Маркса, однако — как часто и бывало с прессой, пишущей о нем — допустило ошибки, сообщив, что он умер в Аржантее {18}. Даже когда было установлено, что он скончался в Лондоне, английская пресса напечатала эту информацию только после того, как один из корреспондентов «Таймс» прочитал об этом в одной социалистической газете в Париже {19}. 12 лет назад имя Маркса не сходило с первых страниц новостей, все в шлейфе историй о разгроме Парижской Коммуны, однако в 1883 его уход из жизни был едва замечен.

Энгельсу и двум оставшимся дочерям Маркса оставалось доказать, что хотя человек умер, его идеи не умерли вместе с ним…

Часть VII

После Маркса

45. Лондон, весна 1883

Смерть — несчастье не для умершего, а для тех, кто остался.

25 марта Энгельс сообщил Лауре, что Ленхен нашла в бумагах Маркса 500-страничную рукопись. Это был «Капитал, том 2».

«Поскольку мы пока не знаем ни в какой стадии готовности к печати находится рукопись, ни что еще может найтись, лучше пока держать эту хорошую новость подальше от прессы» {2}.

Две недели спустя таким же образом были обнаружены черновые наброски третьего тома. При жизни Маркса никто и понятия не имел, насколько далеко продвинулась его работа. Хотя сам он все время говорил, что находится на завершающей стадии, сроки окончания так часто переносились, что в это уже никто не верил. Энгельс вспоминал:

«Он всегда воздерживался от рассказов о том, как далеко он продвинулся в работе, поскольку знал, что как только об этом узнают, немедленно начнут приставать к нему с просьбами о публикации» {3}.

Изучив материалы, Энгельс понял, что он отшлифован по существу, но отнюдь не в смысле языка и стиля. Рукопись второго тома, например, изобиловала разговорной речью, довольно грубым юмором, беспорядочными цитатами на разных языках:

«Мысли записаны в том виде и в том порядке, в котором они появлялись в голове автора… А кроме того, одним из главных препятствий становился знаменитый почерк — который и сам автор иногда не мог расшифровать» {4}.