Кожаный Чулок. Большой сборник - Фенимор Купер

— Вы вроде бы собирались поупражнять глотку в обществе бобров, так ведь? — полюбопытствовал он.— Хитрые зверюги уже отчасти знакомы с этим занятием: вы только что слышали, как они отбивают такт хвостом. И сделали они это в самое время, не то мой оленебой первым задал бы им тон. Я на своем веку видывал дураков, которые умели читать и писать, но были не в пример глупее бывалого старого бобра. Что же касается умения драть глотку, тут уж ничего не поделаешь — бедняги родились бессловесными! А как вам понравится вот такая песня?

Услышав карканье ворона, Давид заткнул свои чувствительные уши, а Хейуорд невольно поднял голову в поисках птицы, хотя и был заранее предупрежден о сигнале.

— Вот видите,— со смехом продолжал разведчик, указывая на остальных путников, которые в ответ на зов уже приближались к ним.— Эта музыка тоже не лишена известных достоинств: она привела ко мне два метких ружья, не говоря уж о ножах и томагавках. Но коль скоро вы целы и невредимы, рассказывайте поскорей, что с девушками.

— Они в плену у язычников и, хотя душой сильно встревожены, телом пребывают в добром здравии и безопасности,— ответил Давид.

— Обе? — задыхаясь, спросил Хейуорд.

— Вот именно. Правда, путь наш был тяжким, а пища скудной, но других причин жаловаться на похитителей у нас нет, если, конечно, не считать того, что нас силой увели в плен в чужую далекую страну.

— Да благословит вас бог за ваши слова! — дрожащим голосом воскликнул Манроу.— Значит, мои девочки вернутся такими же ангельски непорочными, какими я потерял их!

— Не знаю, так ли уж скоро вам удастся их вернуть,— с сомнением возразил Давид.— Вождь этих индейцев одержим бесами, и никому, кроме всемогущего, его не усмирить. Я пробовал воздействовать на него, и когда он спал, и когда он бодрствовал, но ни звуки, ни слова не находят отклика в его душе...

— Где сейчас этот мерзавец? — перебил разведчик.

— Сегодня он охотится на лося вместе с молодыми воинами, а завтра, как я слышал, они уйдут в леса, поближе к границам Канады. Старшую девушку отвели к соседнему племени, чьи хижины расположены вон за той черной остроконечной горой, а младшую оставили под присмотром гуронских женщин, которые живут всего в двух милях отсюда, на плоскогорье, где огонь выполнил миссию топора, очистив место для их селения.

— Алиса, бедная моя Алиса!— простонал Хейуорд.— Она лишилась последнего утешения — общества сестры.

— Вот именно. Но если хвалы и псалмопение могут утешить страдающую душу, то недостатка в таком утешении она не испытывала.

— Разве музыка способна сейчас доставить ей удовольствие?

— Да, самое серьезное и возвышенное! Впрочем, должен признать, что, несмотря на все мои усилия, девушка чаще плачет, чем улыбается. В такие минуты я воздерживаюсь от священных песнопений; но в редкие часы сладостного успокоения наши согласные голоса поражают слух дикарей.

— А почему вам позволено разгуливать на свободе?

Давид принял вид, изображавший, как ему казалось, кроткое смирение, и скромно ответил:

— Такой ничтожный червь, как я, не вправе хвалить себя. Но хотя псалмопение утратило свою чудодейственную силу на страшном поле кровавой битвы, через которое мы прошли, оно теперь вновь возымело действие на души язычников; поэтому мне и разрешают ходить где угодно.

Разведчик рассмеялся и, многозначительно постучав себя по лбу, дал более удовлетворительное объяснение снисходительности дикарей:

— Индейцы не трогают того, кто не в своем уме. Но почему же, коль скоро путь перед вами открыт, вы не вернулись по собственным следам,— они, слава богу, поотчетливей беличьих! — и не поспешили с вестями в форт Эдуард?

Разведчик, вероятно, не сообразил, что требование, предъявленное им Давиду, было по плечу лишь человеку с такой же стальной волей, как у него самого. Но Давид все так же кротко ответил:

— Хотя душа моя возликовала бы, доведись мне снова посетить жилища христиан, стопы мои предпочли последовать за моими нежными подопечными даже во владения идолопоклонников иезуитов и не пожелали сделать ни шага вспять, пока бедняжки чахнут в плену от печали.

Хотя образная речь Давида оказалась слишком замысловата для слушателей, в значении твердого, искреннего взгляда и жаркого румянца, вспыхнувшего на честном лице псалмопевца, ошибиться было невозможно. Ункас подошел к нему поближе и посмотрел на него признательными глазами, а отец молодого вождя выразил свое удовлетворение обычным одобрительным возгласом. Соколиный же Глаз только покачал головой и заметил:

— Господь сотворил человека не затем, чтобы тот пользовался одной лишь глоткой в ущерб остальным своим гораздо более важным талантам! Но наш певец имел, вероятно, несчастье воспитываться под крылышком глупой женщины вместо того, чтобы расти под открытым небом, среди красот лесной природы. Вот, приятель, ваша свистулька: я собирался помешать ею костер, Но раз она так вам дорога, держите и забавляйтесь в свое удовольствие.

Гамут схватил камертон, выразив свою радость настолько явственно, насколько это было, по его мнению, совместимо с возложенными на него важными обязанностями. Сделав несколько проб и сравнив достоинства инструмента с собственным голосом, он убедился, что камертон не испортился, и выказал серьезное намерение исполнить несколько строф одного из самых длинных гимнов, содержавшихся в столь часто упоминаемом нами томике.

Хейуорд поспешил, однако, воспрепятствовать этому благочестивому порыву и принялся задавать певцу вопросы о положении пленниц, делая это уже более последовательно, чем в начале разговора, когда наплыв чувств мешал ему собраться с мыслями. Хотя Давид и поглядывал жадными глазами на свое сокровище, ему поневоле пришлось отвечать, тем более что почтенный отец девушек тоже принял участие в расспросах, а интерес его грешно было не удовлетворить; да и разведчик не упускал случая выяснить ту или иную существенную подробность. Таким образом, хотя и не без частых перерывов, заполняемых угрожающими звуками вновь обретенного камертона, путники познакомились с рядом обстоятельств, небесполезных для главной их цели — освобождения сестер. Рассказ Давида был прост, факты, сообщенные им, немногочисленны.

Магуа выждал на вершине горы, пока не представилась возможность без опаски двинуться в путь, а затем спустился вниз и двинулся вдоль западного берега Хорикэна по направлению к Канаде. Хитрый гурон прекрасно знал все тропы и был уверен, что в данную минуту им не угрожает погоня; поэтому шли они сравнительно медленно и не утомляясь. Из бесхитростного повествования Давида со всей очевидностью вытекало, что индейцы скорее терпели его присутствие, чем радовались ему: даже сам Магуа был не чужд благоговейного чувства, с каким индейцы относятся к тем, кого Великий дух лишил разума. Перед ночлегом к пленницам относились особенно заботливо — отчасти из желания уберечь их от лесной сырости, а в основном для того, чтобы воспрепятствовать побегу. У источника лошадей, как уже известно, отпустили на волю, а индейцы, несмотря на пройденное немалое расстояние, не пренебрегли никакими уловками, лишь бы скрыть следы, которые могли выдать маршрут их отступления. Прибыв в становище гуронов, Магуа, по обычаю, почти всегда соблюдаемому туземцами, разлучил пленниц, и Кору отправили к племени, временно поселившемуся в соседней долине. Давид, слишком плохо знакомый с историей и нравами туземцев, не смог ни рассказать что-либо вразумительное об этом племени, ни даже назвать его. Он знал только, что оно не принимало участия в недавней экспедиции против форта Уильям-Генри, но было в союзе с Монкальмом, как и дикие воинственные гуроны, с которыми это племя поддерживало дружественные, хотя и настороженные отношения и с которыми временно пришло в близкое и неприятное соприкосновение лишь благодаря случайному стечению обстоятельств.