Разведка - это не игра. Мемуары советского резидента Кента - Гуревич Анатолий Маркович

Мы уже тогда знали, что только 25 июля 1944 г. после высадки на побережье Нормандии, началось ускоренное продвижение американских и английских войск вглубь континента, что позволило создать плацдарм, положивший, по существу, начало активному второму фронту. По мнению Паннвица, и это должно было вызывать у нас тревогу и направлять нашу деятельность в новом направлении. Надо было стараться узнать как можно точно обо всем, что ждет в ближайшее время Париж, а следовательно, и нас.

Меня многое волновало. Я не мог предвидеть, что предпримут немцы по отношению к Озолсу - Лежандру и их людям. Ведь даже, помимо Паннвица, может быть предпринята попытка ликвидации этой группы движения Сопротивления и советских разведчиков. Первые могли принять участие в вооруженном восстании в Париже, а вторые, которые «участвовали» в радиоигре, могли быть признаны не нужными в дальнейшем.

Конечно, не мог не мучить вопрос, касающийся Маргарет и нашего сына. Я позволю себе несколько отступить от изложения всего, что непосредственно касается моей разведывательной деятельности, и остановиться на личном положении, на главном вопросе моей личной жизни, который меня очень волновал.

Читатель, безусловно, помнит, что, после того как Маргарет была доставлена из тюрьмы Френ в дом, занимаемый гестапо на улице Курсель, мы не выдержали и в результате пережитых тяжелых испытаний признались в любви. В результате ждали ребенка. С тех пор как благодаря помощи в основном Отто Баха я сумел добиться «сотрудничества» с Паннвицем, мы оказались с Маргарет на улице Курсель, к нам заметно проявлялось доброжелательное отношение. Я мог предполагать, что он окажет мне необходимую помощь не только в сохранении моей жизни и в продолжении преданной службе моей Родине, но и в сохранении моей будущей семьи.

Наступил март 1944 г. Маргарет все чаще стала поговаривать о наступающих родах. Я предполагал, что это объясняется ее нервозностью. Ведь срок еще не пришел. Наступил апрель. Паннвиц по собственной инициативе, видимо узнав от фрейлейн Кемпы о тревогах Маргарет, вызвал врача, который подтвердил, что все проходит нормально. Это нас успокоило, и вдруг в середине апреля, ночью Маргарет разбудила меня, закричав, что она чувствует, что начинаются роды. Пришлось «поднять тревогу»! Первыми прибежали Паннвиц и Кемпа. Буквально через несколько минут Паннвиц набрал номер телефона и совершенно неожиданно для меня сообщил, что мадам Барча будет немедленно доставлена... Куда, кто ее ждет? Потом уже выяснилось, что Паннвиц, связавшись с французской полицией, определив лучший, более реномированный родильный дом, договорился, что мадам Барча будет доставлена для принятия родов.

Все происходило буквально молниеносно. Две машины у дверей дома. В одну сели Паннвиц, Маргарет, я и Кемпа. Во второй машине я знал, кто нас сопровождает. Я понимал, что ночью по Парижу немцам ездить было опасно, а кроме того, меня всегда почти сопровождали в поездках два-три, а то и четыре человека.

Вскоре мы остановились у родильного дома. Из машины вышли только Паннвиц, Маргарет и я. Нас уже ждали и сразу, оформив регистрационные бланки, проводили в большую одноместную палату. У дверей палаты уже ждали врач и сестра. В палате нам с Паннвицем задерживаться не разрешили, и мы вышли и ждали заключения врача в коридоре. Меня весьма удивило, что, несмотря на войну, в роддоме были, видимо, зажиточные люди. В коридорах на полу стояло много ваз с цветами. Как оказалось позднее, цветы, которые приносили роженицам, в палатах не разрешали долго хранить, а выносили в коридор, а затем ненадолго днем вносили в палату.

Вскоре из палаты вышел врач и успокоил, сказав, что в этом возрасте женщины первого ребенка рожают несколько раньше принятого срока. Он попросил номер нашего телефона, чтобы мы были в курсе хода родов. Меня удивило то, что при выходе врача из палаты к нам подошел мужчина, поздоровавшийся с Паннвицем, и именно он назвал номер телефона. Это был французский полицейский в штатском. Единственное, что я понял, – он договаривался с родильным домом. Он знал и врача по имени.

Вскоре появился на свет мальчик. Мои волнения еще продолжались. Бывая у Маргарет один, а то и два раза в день, я ее всячески успокаивал, а Паннвиц приносил фрукты. Почему же я волновался? Меня не покидала мысль, а как можно будет оформить регистрацию младенца? Ведь гестапо не знало моей настоящей фамилии, да если бы и знало, вряд ли согласилось бы его занести в книгу регистрации. Мою уругвайскую фамилию не следовало вообще называть. Что же делать? Этой мыслью я поделился с криминальным советником и присутствующим при нашем разговоре Отто Бахом. Они приняли решение зарегистрировать ребенка на фамилию матери – Барча-Зингер. состоящей из фамилии умершего в 1940 г. в Брюсселе первого мужа, Барча, и ее девичьей фамилии, Зингер. Таким образом, ребенок, родившийся в стенах гестапо, получил имя Мишель, его матерью была признана Маргарет, а отцом – умерший за четыре года до его рождения Барча.

Принимая подобное решение, мои собеседники подчеркнули, что после окончания войны в соответствии с нашим планом мы переедем ко мне на Родину и там сможем заменить документ, в котором записано имя Мишель, то есть Миша.

Тогда, сидя в кабинете гестаповца, мы не могли предположить всего того, что пришлось в дальнейшем пережить Маргарет и нашему с ней сыну. Об этом читателю предстоит еще узнать. Сейчас же хочу только подчеркнуть, что, будучи счастливым, став в 31 год отцом, я не переставал угнетать себя в том отношении, что я, несмотря на все, от чего воздерживался столько лет, все же решился на подобный шаг.

После того как Маргарет вернулась на улицу Курсель из родильного дома, в довольно узком кругу было отмечено рождение сына и... «наш брак» с Маргарет. Были подарки родителям и ребенку. Кстати, меня поразило то, что в родильный дом различные фирмы, подчеркиваю это происходило во время войны в оккупированной Франции, присылали в виде рекламы различные изделия. Это были пеленки и рубашечки, продукты детского питания. Это тоже нам очень помогло, хотя Паннвиц не скупился на снабжение Мишеля всем необходимым.

Продолжу описание всего того, что происходило в сочетании с моей обычной деятельностью.

Еще до разжигания восстания в самом Париже и в ближайших районах я и Ленц, встречаясь с Лежандром, неоднократно слышали от него высказываемое чувство радости и удовлетворения тем, что движение Сопротивления «Комба», к которому он с самого начала войны принадлежал, продолжало быль сильным и преданным политике генерала де Голля. На мой вопрос, а как «Комба» относится к возможности восстания в Париже, в то время как якобы де Голль еще не принял соответствующего решения, Лежандр всегда отвечал, что, несмотря на его еще недостаточную осведомленность в подготовке к восстанию, в принципе он считает, что поможет освобождению Парижа.

Этот вопрос нас интересовал еще и потому, что просачивались слухи, что еще не принято окончательное решение о направлении удара англо американских армий в целях освобождения Парижа. Некоторые источники утверждали, что планируется обход Парижа, что аргументировалось нежеланием допустить разрушение прекрасного города. Обойдя город, союзники вынудят немецких оккупантов капитулировать.

Часто слышалось и то, что в Великобритании и США существовало убеждение, что не следует допускать Шарля де Голля к руководству освобожденными районами Франции. Решая вопрос, кто должен овладеть Парижем якобы опять высказывалось мнение, что в Париж должны вступить англо американские войска. Де Голль претендовал и, больше того, настойчиво требовал, чтобы, в столицу освобождаемой Франции вступили вполне готовые к бою французские войска, которые уже высадились на французскую территорию. Некоторые даже утверждали, что главнокомандующий Дуайт Эйзенхауэр обещал ему решить положительно этот вопрос.

Нас это в некоторой степени удивило, ибо мы знали, что генерал Шарль де Голль не располагал к себе Вашингтон, так как всегда провозглашал в результате стремления к освобождению Франции и необходимость сохранения ее независимости, суверенитета и всего, что составляло ее империю.