Сын Розовой Медведицы. Фантастический роман - Виталий Чернов

— Простите, — сказал Федор Борисович, чувствуя, что пауза затянулась, — вы ленинградка? Приезжая?

Дина как будто ждала этого вопроса, ответила с готовностью:

— Я тамбовская. Здесь живу в общежитии.

— Кто же ваши родители?

Девушка наклонила голову и едва заметно вздохнула.

— Мамы я не помню. Она умерла от чахотки, когда мне было два года. А папа служил лесником. В гражданскую войну он отвез меня в Тамбов к родственникам, а сам ушел добровольцем в Красную гвардию. Вернулся по инвалидности и в двадцать втором привез меня сюда. Очень хотел, чтобы училась. Я выдержала экзамен, и он остался доволен. Все время помогал чем мог. А вот полтора года я, по существу, одна. Папа умер…

— Простите, пожалуйста, — тихо сказал Федор Борисович, — я не хотел опечалить вас вынужденными воспоминаниями. Предполагал услышать другое.

— Нет, нет, что вы! Я понимаю. Уж коли прошусь к вам, то и сама должна была рассказать, — ответила Дина, сбиваясь с ноги и вновь пытаясь подстроиться под его шаг.

Рассказ ее тронул Федора Борисовича. Она стала как-то доступней, понятней ему, но это еще больше затрудняло теперь ответить ей категорическим отказом. Однако отвечать надо было. Дать согласие — значит обречь ее на неведомое, невольно обязать делить с собой плоды, возможно безрезультатных, тягот. Да и не женское это дело подвергать себя лишениям и риску.

— Вы знакомы, Дина Григорьевна, с легендой о Парисе? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Это сын царя Трои Приама. По предсказанию оракула, Приам еще до рождения обрек своего сына на смерть. И когда тот родился, отец приказал оставить его в лесу. Ребенка нашла медведица и воспитала. Он вырос прекрасным, смелым и необыкновенно сильным юношей.

— Вот-вот, — кивнул Федор Борисович. — Существует много легенд на эту тему. Но есть и достоверные факты. Однако все они пока очень немного пролили света на загадку выживания человека в необычных условиях. Этому я и хотел посвятить работу в экспедиции. Но, увы, экспедиция не из легких. Работать придется самостоятельно, без чьей-либо помощи… Поверьте, я говорю это совершенно искренне.

Уголки ее рта опустились. И он снова увидел в ее глазах испуг. И, уже не зная, что сказать, сказал то, что чувствовал:

— Поймите без обиды. Я ничего не могу предложить вам. Не намерены же вы разделить со мною это НИЧЕГО? Вы должны осознать всю глубину весьма возможной бесплодности этой работы, за которую к тому же не будет никакого вознаграждения, то есть ни положенной человеку заработной платы, ни премий, ни, самое главное, духовной, ни материальной поддержки. Вы поняли меня, Дина?

— Да, но я согласилась бы даже на НИЧЕГО…

Он пожал плечами, но подумал не без удовлетворения: «А она, видать, упря-амая девчонка!»

Удивительная душа человеческая, кто поймет ее? Говорят, темный лес. А что лес? Его можно пройти насквозь. Можно и разглядеть, каков он, кто обитает в нем — от букашки до зверя. А вот душа непонятна. Человеческое «я» — не лесные дебри, с топором туда не войдешь. В сознание можно проникнуть только сознанием.

Федор Борисович поежился в своей одинокой келье: толстые кирпичные стены, еще не прогретые солнцем, давили неуютом и холодом. Вспомнилась Дина, с которой он расстался несколько часов назад. Человек с такой натурой — неоценимый клад для науки. Из таких рождаются творцы. Но все равно не может он взять ее. А вот кольнуло нечто слепое, темное — и оставило болевой след. След невольной вины перед нею.

2

Спустя три дня Федор Борисович получил телеграмму от Скочинского: «Еду встречай пятнадцатого…» — и снова увидел Дину. Она одиноко сидела на скамеечке у цветочной клумбы перед зданием университета. Дунда заметил ее издали. Светлая, воздушно заплетенная коса лежала на груди. Лицо Дины показалось ему утомленным и похудевшим. Он остановился:

— Дина Григорьевна? Бог мой, что вы тут делаете в одиночестве?

Она поспешно встала, блекло улыбнулась и ответила:

— Только что сдала предпоследний экзамен. Ожидаю подругу.

— Надеюсь, все хорошо?

— Да, спасибо. А как ваши успехи, Федор Борисович?

Он хотел сказать, что никаких изменений нет, что все по-прежнему, но она глядела прямо в глаза, спокойно и грустно, без всякой надежды на то, что все еще может решиться по-иному, и он не посмел сказать ей неправду.

— Да вроде дело налаживается. Завтра встречаю друга. Вот с ним-то вдвоем и думаем отправиться.

— В таком случае я рада за вас, — сказала она с легким надломом в голосе и попыталась улыбнуться. — Когда вы собираетесь выезжать?

— Если не будет помех, то к концу месяца, — ответил он, всё более чувствуя, что причиняет ей своей откровенностью почти физические страдания.

— До свидания, — мужественно проговорила она, — всяческих вам успехов, Федор Борисович.

Он пробормотал какую-то любезность, попрощался и широким шагом прошел мимо клумбы к подъезду. Если бы не здравый рассудок, диктующий ему непреклонность в решении, он бы, наверно, сам в этот раз не устоял перед ее просьбой. Но слава богу, все обошлось без лишних слов. Она, кажется, поняла, что просьба ее несерьезна. Он обернулся, когда проходил мимо колонн. Дина, держа под мышкой книги, медленно удалялась от здания университета. «А ведь она… ждала подругу», — почему-то подумал он уже без всякой связи с тем, что только что занимало его мысли. Он и представить себе не мог, что вот уже который день, нарочно уединяясь, она искала вроде бы непреднамеренной с ним встречи.

Однако вскоре Дунда забыл о ней. Дела настроили его на веселый лад. Вечером он обошел магазины, а на другой день утром, выпив чашку кофе, отправился к поезду встречать Николая.

Семь лет словно семь веков протянулись. Длинные, если перебирать в памяти. Сколько произошло событий — и мелких и крупных. Так всегда и бывает. Не годами ведет человек отсчет своей жизни, а тем, что успел сделать, чему успел порадоваться. И радостное, и неприятное оставляет свои зарубки — какие помельче, какие поглубже. Чем больше зарубок, тем больше, кажется, прожил. А время само по себе — что оно значит? Миг, бесконечность — не все ли равно? Бесконечность даже короче. Потому что миг в жизни человека — это нечто реальное, ощутимое, чем он живет, что берёт на зуб. А в бесконечности нет ничего, кроме луча собственной мысли, знания о прошлом, воображения о будущем. Всё живущее уже тем, что оно живет, постоянно делит время на равные половины.

Семь лет! Это много. Два года на четвертый десяток пошло Федору Борисовичу. А Скочинскому — двадцать восемь. И все равно кажется: вчера расстались, а сегодня встретятся. Только и всего. Ох, это время! Смотря как его отмерять и чем.