Письма из заключения (1970–1972) - Илья Габай

Жду твоего письма обо всем и крепко тебя целую.

Илья.

Георгию Борисовичу Федорову

11.1.71

Мой дорогой Георгий Борисович!

Наконец-то и от Вас пришло письмо – да еще какое! Какое именно, я не буду писать, а то у нас все письма станут сплошным объяснением во взаимной любви. Хотя чего же плохого в таком объяснении – ежели это правда и почувствовать на расстоянии трудновато. Получили ли мои письма женщины Вашего семейства? Если да, то что же их удерживает от незамедлительного ответа?

Я получил после Нового года много писем, точнее открыток. В том числе и от людей мало знакомых и от тех старых товарищей, на которых внутренне уже махнул рукой. Как хотите, но в моей ситуации есть и человековедческое поучение. Главный урок его – в увеличившемся и углубившемся ощущении человеческой ценности. Я уже писал одной из своих корреспонденток, но не боюсь повториться. Главный вывод вот какой: как ни иронизируй над словом «интеллигент» – в нем, даже в неважные времена, воз человечности и совестливости. Словом, если нашего брата не замучить и не задергать до конца, он обязательно проявит все: и доброту, и порядочность, и гражданственность.

Я вот пишу и боюсь, что мне как-то придется варьировать в стихах многие строки своих писем, но тут ничего не поделаешь, раз уж это именно моя тема.

Эсхатологию я всегда понимал как раздел церковной науки – как учение о конце мира именно, а не истории. Это тоже было интересно узнавать из вторых рук, как, например, и о немецких местечках или Фоме – но, каюсь, не столько для душевного преломления, сколько для пополнения скудного образования. Ваше пояснение существенно меняет дело. Из одного из выступлений Померанца я запомнил его изложение доктрин, опровергающих исторический прогресс. То есть не научный, технический и пр., а эстетический. Тогда это мне показалось ошеломляющим. Вот и ключ, скажем, к объяснению фашизма: [нрзб] – а человеку дали возможность доказать, что нравственность у него дикарская, законы и возмездия не сдерживали его – он проявил. Сейчас я понимаю так, что никакого прогресса нравственного, в сущности, и быть не должно. Есть 10 или 20 заповедей, к которым большинство народов, разделенных пространством и временем, пришли самостоятельно – и они, видимо, должны быть неизменны. Там уж уточняются только детали, шлифуются. У меня и ключик к этому – через поэзию, через любимые мною сейчас «Подражания Корану». Там все ясно. Скажем, «Торгуя совестью пред бледной нищетой» – это из категории вечных заповедей, «презирай обман, стезею правды бодро следуй, люби сирот…» ‹…›

Вторая половина Вашего письма – готовый рассказ[93], в котором, по мне, и изменять ничего не надо. Я и так храню все письма, но, если хотите, это пришлю Вам обратно, чтобы не писать заново. Вот я все время хотел Вас спросить, свойственно ли Вам такое же органическое ощущение природы, как, скажем, у Багрицкого? Или, в другом качестве, у Пастернака? Ваш рассказ кое-что прояснил, но не до конца. Мне, вот, кажется, кроме простого созерцания, ощущения «красиво – некрасиво», растроганности от животных, особенно маленьких, – совершенно это не свойственно. Если бы я взялся описывать природу, это была бы очень холодная литературщина. Говорят, что это как раз в природе иудаистической наследственности, ну тогда это единственно сильное проявление моего гена. Только как же тогда тот же Багрицкий, Пастернак или (не осмеет ли меня Ваша Вера[94] – но я его люблю) Левитан? ‹…›

Пишите мне почаще и подвигайте на это своих домочадцев.

Крепко Вас целую; запасайтесь сметами для меня с зимы 1971/72 года.

Ваш Илья.

Герцену Копылову

11.1.71

Дорогой Гера!

Надеюсь, что твои телесные недуги уже позади, и письмо мое застанет тебя в полном здравии.

Как ты вообще оценил роман о Костоглотове[95]? По мне, это слабее более ранних и изданных большим тиражом произведений. Там есть некоторая заданность отрицательных героев – в первую очередь Русанова и его дочери. Вообще, случай у этого писателя в литературе редкий, у него «отрицательные» герои слабее «положительных». Обычно бывает как раз наоборот. Наверно, очень уж страстен он в своей ненависти, это и сказывается, если романы, особенно не сатирические, не гротесковые, а продолжают добротную линию русской классики. Но в этом романе есть кусок недостижимой совершенно прозы, законченный и щемящий: сцена в зоопарке, и еще неудавшийся визит к врачу. Мне очень жалко, что он не стал рефреном – хотя бы в начале и в конце – что все повествование не дается в сокращенном и более умиротворенном виде сквозь призму этого хождения по зоопарку. Только интересно, по какому это праву я могу хотя бы только внутренне предъявлять какие-то требования т а к о м у писателю.

Я высмеивал твою книжку? Не помню, не помню. Но если даже и было что-то похожее на это, то проистекало сие только из безобидной привычки к зубоскальству. Во всяком случае, я очень рад ее успеху и поздравляю тебя с лауреатством. В общем, как я могу судить по твоим письмам, год у тебя был вполне плодотворным и с приятными событиями. Остается пожелать тебе, чтобы год текущий принес тебе еще и радости по другим – не только авторским – линиям.

Кое-какие рассказы Шукшина я помню, но не все тобой перечисленные. Если ты прав в своей оценке, то я сейчас читаю книгу с примерно такой же позицией – искусствоведческие статьи Еф. Дороша. Но здесь, в отличие от прозы, сиюминутность еще больше бросается в глаза, проблемы, новомирское разрешение которых когда-то я приветствовал бряцанием кимвалов, сейчас примелькались, такое у меня пока впечатление.

Твое сравнение литератур западных и русской мне в общем-то понятно и близко. Но оно не кажется мне исчерпывающим: в западной литературе есть писатели такого плана, как Фолкнер, Лакснесс, Белль, идущие как раз от самой жизненной плоти (?) к философии, а не наоборот. Я бы сказал, что в талантливой литературе существуют крайности. Возьмем приблизительные имена на каждом полюсе – Фриш или Дюрренматт – и, скажем, В. Белов, тот же Шукшин. В первом случае холодное и умное рациональное конструирование, во втором – добротное фактографирование острого куска жизни. А названные выше писатели – просто писатели, большие, как в XIX веке Чехов между Мережковским, с одной стороны, и Телешовым, с другой.

Что касается твоего предложения взять реванш в физике, то это ты, доктор, поступаешь неспортивно: я тебе уже много раз докладывал, что из всей физики только и помню, что тело время от времени выталкивает жидкость.

Получил я в эти дни новогодние письма – в довольно обширном количестве. Есть там и серьезная информация – о Юре, о Пете, но я думаю, что ты все-таки более или менее осведомлен. А о Ленинградском деле[96] опять же ничего не могу судить, хоть и сопереживаю; чувствую только, что оно очень волновало многих людей: они мне об этом пишут. Что это все-таки было: запальчивость, необдуманный поступок? Слава богу, что отменили казнь, но и 15 лет – тоже густое наказание.

Пиши мне в этом году так же регулярно.

Обнимаю тебя. Илья.

Семье Зиман

11.1.71

Здравствуйте, дорогие мои! Все-таки Маяковский был 1000 раз прав, когда говорил: «Бойтесь пушкинистов![97]» Не получая с Пушкинской столько времени писем, я, действительно, стал бояться, что меня все позабыли. Были, конечно, всякие там телеграммы, открытки, но кого в наше время могут обмануть эти бюрократические отписки?! Начинаю по очереди – с женщин.

1. Дорогая Белла Исааковна!

Я вынужден, скрипя сердцем, прибегнуть к ультиматуму. Сейчас же по получении моего письма, сошлите Анечку в какой-нибудь пансионат или, что лучше, в монастырь (благо, она уже все равно острижена). Я не могу потерпеть, чтобы между мной и книгами стояла эта особа с черепахой. Что это? Я бываю в Вашем доме добрый десяток лет, а тут на моих глазах въезжает на коляске какой-то человек и всего за два года переворачивает все вверх дном! О женщины!

Я, как всегда, ни на что не намекаю, Белла Исааковна, но Эдгара По неплохо пока иметь и в «Памятниках». Вы знаете мою слабость к этим изданиям, да и есть за что: они добротны, снабжены обычно толковым комментарием и пр.

Как же все-таки Ваш сын может пускать пыль в глаза! Переводит общеизвестные выражения и считает себя Голенищевым-Кутузовым, крупнейшим дантистом (или правильно: дантесом?). Думаете, я не могу перевести с итальянского «здравствуйте», «до свидания» и «спасибо»? Пожалуйста: 1) чао, буэно-айрес! 2) аривидерчи, рома! 3) грация, синьора!

Как Ваши ноги и зубы, Белла Исааковна? Не можете ли Вы и за меня сходить к дантоведу? Пожалейте мой зуб, несмотря на все мое безобразие (см. выше). И будьте сами здоровы, обязательно.