Письма из заключения (1970–1972) - Илья Габай

2. Дорогая Аллочка!

Представляю ли я Леню секундостраниценометром? Как сказать? Видишь ли, Леня всегда стремился быть мэтром, поэтому меня ничего не может удивить или озадачить. Но в чем я с ним вполне согласен, так это в том, что человек, не знающий, сколько было в 1927 году выплавлено свиноматок на душу населения, не может быть образованным. Кроме того, что ты мне очки втираешь с Ге или Бенуа, когда тебя отвлекает вовсе, как мне пишет Леня, Эдита Пьеха. Вместо изучения актуальнейших проблем сентябрьского (1928 года) пленума, ты забиваешь себе голову неразрешимым, в сущности, вопросом: с чего начинается Родина? Действительно, с чего – с Кушки, с Верхоянска?

А теперь разговор секретный. Как это следует понимать твои слова: «Я еще один роман начала…». Я никогда не бранил молодежь и относился к ее увлечениям снисходительно, но сейчас и я руками развел. Как это все не… но… но… и не…во!

Мне понравилось первое стихотворение («Мне не добраться в путанице дней»), хотя для короткого стихотворения здесь слишком много фразеологических оборотов, устойчивых сочетаний: волнующие мгновенья, сплошной поток. «Волнующие», вообще, по-моему, слово гимназическое. Но тем не менее стихотворение хорошее и умное. Очень точный оборот у тебя делает слово «минута» – и вообще все это серьезно и достоверно.

А во втором стихотворении мне все испортили «падали ресницы». Как-то очень уж это для меня изысканно, как и кое-что еще: «блаженные пальцы усталых рук», «задохнувшаяся ночь» (без особых трагических поводов к такому ощущению). Здесь, по-моему, чувствуется школа «Чтеца-декламатора». Школа хорошая, но адекватных действительным ощущениям строк она все же не заменяет. Общий тон стихотворения таков, что мне захотелось встать на одно колено и поднять, как перчатку или кисейный носовой платок, твои упавшие ресницы. «Кто-то теряет, а кто-то находит», как говорила та же Эдита Пьеха. Не сердись на меня и продолжай писать и присылать мне стихи. Я, может, и не прав, дорогая моя Аллочка, но правду, как я ее представляю, писать обязан. Верно? И, пожалуйста, пиши романы, но не начинай их: мне это, как и Лене, больно, потому что я тебя очень люблю.

3. Дорогой Леня!

Я предлагаю тебе летом поехать с Георгием Борисовичем в Молдавию: там ты легко изучишь еще два (румынский и молдавский) романских языка. Я это говорю серьезно. Плюнь на этого своего шкраба Пикколо де Пиранделло и поезжай, взяв отпуск.

Еще я тебе советую начать хлопоты, чтобы гор. Грозный переделали в гор. Грязный. Только чтобы это не задело чечено-ингушских национальных чувств. А если нам так уж необходим гор. Грозный, можно Иваново переименовать в Грозново. А Вознесенск в Иваново и т. д. ‹…›

4. Я вас всех целую, и всей своей дружеской преданностью подвигаю писать мне почаще. До следующего письма. Всегда Ваш

Илья.

Марьяне Рошаль

14.1.71

Дорогая М. Г.

В первых строках своего к тебе письма постараюсь обстоятельно и убедительно отвести от себя все упреки. На главный из них я и отвечать не стану – видит бог, здесь вмешался рок, фатум-с, несчастный случай, которому я не в силах никак противостоять. Но вот ты пишешь: «Тебя, кроме Гамсуна, ничего не интересует». О, как это жестоко и несправедливо так говорить: «ничего»! Вот, например, я слыхал, что вышел однотомник М. Фриша. И он меня тоже очень и очень интересует. И вообще у меня очень широкий круг интересов. Как только я начну в феврале получать газету «Книжное обозрение», так в каждом письме всем знакомым – тебе в том числе – буду об этих интересах обстоятельнейшим образом сообщать. Всенепременно.

Далее. По-моему, в мире нет человека, который так широко и снисходительно относился бы к увлечениям своей супруги. Я в письмах чуть ли не сводничал, не толкал Галю в стан «этих несчастных созданий» (как, бывало, писали в романах ХIХ века). И вдруг получаю упрек в ханжестве.

И, наконец, это чудовищное обвинение в недостатке чувства юмора, когда подшучивают надо мной. Но, скажи на милость, неужели во всем 3 миллиардном мире есть только один человек – Илья Габай, – над которым надо подшучивать. И разве я когда-либо терял это чувство, если подшучивали над моими ближними и дальними. По-моему, отнюдь. Так что ты кругом неправа, и я могу с чистой совестью перейти ко второй строке моего письма.

«Ты не любишь такое искусство, когда на глазах у зрителей отсекают руки, отрубают головы, насилуют женщин, ласкают мальчиков». В общем-то, перечень этот, конечно, не выглядит привлекательным. Но не любить жестоких деталей в искусстве (то есть любить-то их уже никак нельзя – я хотел сказать «не понимать») – это как сказать. Я видел 3 фильма Бергмана: «Лицо», «Земляничную поляну», «Вечер шутников» – и в каждом из них (вполне?) хватало жестокостей. Но там не было их, т. е. эстетизации – они вполне снимались или объяснялись самими фильмами; в «Лице» это оказывалось фокусом-покусом, мистификацией; в «Земляничной поляне» кошмарным сном встревоженной совести, и только. Не понимать этого – все равно что не понимать всех ужасных историй с детьми в «Бунте» Ивана Карамазова. Об эстетизации их, о том, что сам художник не ужасается, а играет на подкорковой части человеческого существования, в свое время писала хорошо М. Туровская – когда рассказывала о документальных материалах какого-то художественного фильма Лелюша (боюсь, что я соврал фамилию. Словом, автор «Мужчины и женщины»). О «Стыде» я читал очень давно, и его замысле, но с подробным изложением сюжета. Мне очень хочется посмотреть его, потому что Бергман в моей памяти самый значительный кинохудожник. Что касается Феллини, то он пока в моем представлении автор одного-единственного непревзойденного фильма – «8 с половиной». Все остальное, что я видел, никак не задело меня душевно (правда, еще «Ночи Кабирии», но я их смутно совсем помню). Категория «виден мастер» – и для меня очень занимательна и интересна, но все-таки не совсем то для профессионала. А видел я у него еще «Белый шейх», «Дорогу», «Сладкую жизнь» и «Джульетту и духи». А в общем-то, читаешь ваши письма – и грустновато все-таки оттого, что многое проходит мимо меня. Это вряд ли наверстаешь потом: помимо чисто технических трудностей, может сказаться еще и просто притупление, какие-то новые жизненные критерии. ‹…›

Крепко целую тебя и желаю счастья в работе и семье.

Твой Илья.

Елене Гиляровой

19.1.71

Леночка и Валерий!

‹…› В письме Валеры рукой талантливого новеллиста в очередной раз с новой стороны была освещена актуальная тема современной некоммуникабельности. Мне кажется, все в этом рассказе аллегорично, освещено зыбким светом старомодной свечи (стеариновой, я полагаю: восковая – это было бы так вульгарно). Автор хотел сказать, что только бегство от цивилизации (электричества) может вернуть людям утерянное чувство общности. Но и это оборачивается эфемерностью, иллюзорностью: зажигается свет – и каждый возвращается в свой мир беспомощных деяний. Я думаю даже, что автор между строк выносит свой приговор всем, кто так или иначе связан с проблемой осветительства: от Прометея до Вавилова. Вот такую я бы дал рекламную аннотацию к отдельному выпуску этого рождественского рассказа начинающего прозаика.

А стихотворения я прочитал несколько раз. Что-то от меня ускользало, потом, кажется, стало ясно и близко: у меня тоже от Ленинграда впечатление зыбкости, неуловимости. Вот то, что вызвало у меня недоуменье вначале: повторы (молчанье… молчанье, звучанье… звучанье, круженье… круженье), – потом встало на место: это очень передает как раз ощущение туманности, расплывчатости, неопределенности как будто бы весомых улиц, домов и др. Потому что и впрямь Ленинград очень уж привязан к наиболее близкой и понятной (хотя бы из классики) истории. Вот пара строчек все-таки меня огорчает, хотя мне самому очень трудно обойтись без констатации фактов. А они как раз констатация. Я имею в виду строчки: «И поэзией, и судьбой Много раз он возвышен публично». Но, может, я пишу и претенциозные глупости, только ты, Лена, все равно шли мне стихи: помимо того, что я их люблю, они навевают мне хоть и сентиментальные малость, но все равно дорогие мне институтские и чуть позже воспоминания ‹…›

Я в свободное время сейчас читаю третий том Монтеня и пишу. Написал 15 главок, пора как-то закругляться, что так же трудно, как и не бросить писание к черту. Наедине с собой все-таки очень трудно чувствовать, получается ли.

А кофейку мы с тобой, Леночка, еще попьем, непременно. Очень хочется и вас, и всех повидать – сообща и келейно, и это, хоть и не скоро, но не за такими уж горами.

Всякого вам счастья, ребята, и всяких успехов. Пишите почаще.

Ваш Илья.

Наталье Владимировне Ширяевой[98]