Когда тебя любят - Денис Георгиевич Войде
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кстати сказать, за последние два дня мысли о Боге, Церкви и вечном меня не просто посещали, а преследовали. Эта тема так или иначе проскальзывала в вопросах, касающихся меня и отца, меня и той постановки, с которой начался мой творческий путь как профессионального актёра и режиссёра. Сценарий Жени Белых, по которому я поставил полноценный спектакль, пронизан религиозным духом. В нём затронуты такие высокие понятия, как Бог, Сын Бога Иисус Христос, Крест, на котором просил прощения за всех нас Сын Божий и на котором принял мученическую смерть. И теперь этот спектакль воссоздан в память о нашем кураторе и коллеге Софии Ефимовне. Я зацепился за эту связь, и мне многое показалось символичным.
На сцене отец видел меня единожды. Я до сих пор помню тот спектакль и неуверенность в действиях моего героя. И то завораживающее торжество победы над собой, оттого что я всё-таки творю на сцене. И, казалось бы, вот, начинай! Атакуй! Вот он, твой долгожданный защитник! Вот он, всевидящее око, регламентирующее уровень опасности! Твой отец! Он не даст тебя в обиду, если что… Я же выглядел наверняка как ребёнок, читающий стихотворение Деду Морозу на новогодней ёлке. И, за исключением замечания по интриге спектакля и содержанию пьесы, от отца я тогда и потом о профессии больше ничего не услышал. Не обычного родительского «молодец, так держать!». И не чего-то вроде «чем ты вообще занимаешься?».
Может быть, отцу хотелось, чтобы я стал кадровым военным или инженером крупного научного института? Или выдающимся врачом, дипломатом… Ну уж точно не повторил его судьбу музыканта и артиста. Но я актёр. И сын.
Я не знаю, какое будущее видел для меня мой отец, и мне не важно, кем является он. Главное, что отец есть, и я теперь ему нужен.
26
Вико давно привык думать, что он есть часть театрального мира. Во всяком случае, частичка. Этот мир, как панцирь у черепахи, всегда первым приходит на помощь. Проведя два года в театральной студии, закончив два факультета в театральном институте, он не мог понять, что в нём клокочет внутри, под всем, что надел на своё тело сегодня – под майкой, рубашкой… Вико чувствовал холод и озноб. Он вдруг начал испытывать волнение невыученного текста. Спасало одно – перед ним двери служебного входа в театр, в котором он хочет, должен и будет служить. Нужно протянуть руку и взяться за ручку дверей, чтобы открыть и войти. Сегодня в этих стенах состоится дипломный спектакль Виктора Дреза. Сюда уже должен направляться его отец. Сюда же Вико пригласил и маму.
Взявшись за поручень, Вико не решается открыть дверь. У него словно перехватило дыхание, он стоит лицом к дубовым и высоким дверям, не видя их перед собой. Такой молодой и рослый, обдуваемый июньским ветром, объятый летним теплом, Вико дрожит, держась за ручку дверей, будто та проводит электрический ток.
«Мама, я пригласил и отца тоже. Он сказал – приду».
«Странно».
«Почему? Наконец он нашёл время для меня».
«Ты давно не ребёнок, почему вы раньше не встретились?»
«Я не знаю. Я не могу тебе ответить. Мне страшно. Но я очень хочу его видеть».
«Хорошо, что живы и мать и отец, правда? Есть к кому идти…»
«Правда».
Ия плакала весь тот день, потому что отказалась идти на первый поставленный сыном спектакль из-за того, что сын пригласил ещё и отца, который, по её мнению, не имел права там присутствовать.
В своей гудящей тревогой голове Вико прокручивал последний диалог с матерью и даже не заметил, чем ранил её.
Наконец рука дрогнула, и Вико потянул ручку на себя. Было глупо оставаться так долго при открытой двери и не входить. И как только Вико заключил это, он шагнул в тамбур и дальше в коридор театра.
Перед глазами дымка застилала людей и предметы. Вико произнёс приветствие и пожелал удачи всем, включая стены здания, которые считал такими же участниками окружающей жизни театрального организма.
Взяв ключ от гримёрки, Вико медленно, словно монах в рясе, передвигал ноги по коридору на лестницу к сцене. В его голове перекликались отрывки разговора с мамой, отцом по телефону и реплики из спектакля. Повторяя губами слова из пьесы и имена актёров, с кем надо было договаривать последние условности, Вико фактически бредил. Но как никогда был готов выйти на сцену, чтобы удивить своей мобилизацией и ошеломить коллег по своему цеху.
27
– Сегодняшний спектакль настораживает меня лентой опасений, как в нашем «Дне»… – начал я ни с того, ни с сего.
– Ничего не вижу общего.
– Я не о сюжете…
Мы с Женей вошли в гримёрку.
Я сел на свой стул перед зеркалом. Редко я был когда-то таким уставшим перед началом спектакля. Я тут же повторил это вслух Жене. Признаться честно, я был совершенно не готов перевоплощаться. И снова сказал эту фразу вслух.
– Сегодня задействованы только пять актёров, – продолжал я, всматриваясь в своё отражение. – Но со мной как будто ещё один человек. Отец. Доигрывающий роль живого. Играющий роль умирающего… Голодный, ослабевший, одинокий, разочаровавшийся человек. Такое чувство, будто я его предаю. Лицедействую, а он, настоящий, там, в квартире, один. И умирает. – Я перевёл взгляд на Женю. Он, сидя у своего столика, смотрел на меня.
Я резко встал. Подошёл к умывальнику, открыл воду, умываясь, обрызгал всё вокруг. Времени у меня достаточно, чтобы успеть покурить. Я поправил сценический костюм.
– Почему ты сравниваешь две несравнимые задачи твоих героев в «Дне» и «Происшествии»?
– Всё очень просто. И там, и там обыгрываются сцены, связанные со страхом. И там, и там половину спектакля обсуждается смерть. Как нечто вечное, неотъемлемое, но неизвестное. Только в одном – как факт, уже случившийся, а в другом – как то, что предстоит каждому из нас. Это первое. Второе же, что больше меня настораживает, – это то, что, поймав себя на этом сравнении, я нового для себя ничего не нашёл. Мысли эти тянутся либо с первого знакомства с твоей пьесой, что скорее всего, либо они появились, когда несколько сезонов назад мы ставили «Происшествие в Лондоне».
Женя слушал внимательно, не шелохнувшись. Его карие глубоко посаженные глаза, как выражалась София Ефимовна, «с думающим взглядом», посматривали то на меня, то в одну точку на полу, то на облака сигаретного дыма. Сигарета тлела, зажатая между пальцев. Казалось,
