Когда тебя любят - Денис Георгиевич Войде

Журя себя за нерасторопность, я спешно собирал всё нужное. Не разуваясь, бегал по квартире, бормоча, сканируя взглядом попадающие в поле зрения предметы. Взял кое-какие вещи в спальне, в ванной – зубную щётку и полотенце. Полотенце я всегда брал даже на вечерний спектакль.

Взял ноутбук, зарядки к нему и телефону.

Я собирался к отцу надолго.

28

Отец полусидел, спустив на пол худые жилистые ноги без носков, подперев левый бок подушкой. Руки неживыми плетьми лежали вдоль бёдер на одеяле. В одной он держал очки. Голова с приоткрытым ртом висела на груди. Отец дремал при включенном свете, тускло освещавшем комнату и днём, и ночью. У койки стоял табурет с раскрытой книгой. На полу – пластиковая бутылка с водой. Опять были слышны хрипы. Я забрал очки и положил их в книгу – вместо закладки. Книга называлась «История зарубежной музыки».

Несколько минут, подперев плечом дверь в комнату, я смотрел сверху на волосы отца, свалявшиеся от подушки. Прислушался к его дыханию. Понял, что с ужином я явно затянул.

Прислушался к тишине. Немного успокоился. Отец не слышал, как я вошёл. Мне довелось во второй раз наблюдать, как он спит. Наверное, только сейчас, при очередном воспоминании о его телефонном звонке в театр с просьбой явиться к нему, ко мне пришло настоящее осознание смысла моего появления в его доме. Всё омрачала бесперспективность. И дело тут не в этом отсвете от потолочной лампочки с малой мощностью. Годы… четыре буквы? Равнодушие? Нет, равнодушие они могут вызвать только у безумцев. Страх! Настоящий, здоровый страх появлялся при осознании смысла этого слова, а с ним – ощущение неизбежности и необратимости. Как сейчас у меня… Тут, за углом комнаты, стоит койка, на которой лежит отец. Он давно немолод и для меня со вчерашнего дня ещё и при смерти. Мне и в голову не приходило, что нам придётся переживать такое. Недуги и мой отец – понятия несовместимые. Так я думал даже в тот день, когда узнал о его злокачественной опухоли. Но там, где умерла моя бабушка, мать моего отца, сейчас лежит он. И тоже умирает.

Я снял уличную обувь, опустил сумку на пол и подошёл к отцу, не прекращая дискутировать про себя. Что делать? Что будет? Как быть? Всю свою жизнь я только жду отца! Ищу подходящего момента, чтобы поговорить с ним о главном. О нём и о себе. О нас. О других людях, так или иначе связанных с нами. О чём угодно. Может, теперь мы сможем подольше побыть вместе. Как семья. Только бы я ему был нужен! И главное, чтобы отец жил! И тогда моя мечта сбудется. А отец поправится. Лишь бы мы были вместе! Как и должно быть: отцу с сыном, а сыну – с отцом. Если надо кому-то нас разлучить, пусть обратятся к смерти. Да вряд ли и ей что-либо удастся.

29

Эти мысли прервала вошедшая тётя Тая. Я как раз укладывал отца на ночь, когда она медленно вошла в комнату всё в том же домашнем халате, что и утром. Лицо её было заплаканным. Я было вскрикнул от испуга, но вовремя опомнился.

Тётя Тая, как и утром, то прикрывала лицо руками, то вновь открывала, то, размазывая слёзы по щекам, поправляла сжимавший лицо платок на голове. Губы её дрожали. Я крепче сжал ладонями её плечи в знак поддержки, но, чтобы не беспокоить спящего отца, снова предложил пройти на кухню. Мне хотелось узнать у тёти Таи, как прошёл день: ел ли папа, вызывали ли «скорую», говорил ли он что-нибудь.

На кухне был порядок, который бросался в глаза сразу. Стопка тарелок, из которых кормили отца, блестела чистотой рядом с раковиной. Приборы лежали сверху. И, что особенно грело сердце, так это две кружки, пусть и с одной чайной ложкой и на одном блюдце.

Мы присели у стола. Но тётя Тая только громче заплакала. Прерывать тётю Таю не имело смысла. Так, как плакала она, плачут, когда что-то ужасное уже свершилось. Просто надо кому-то выплакаться, как говорится, в жилетку. Главное событие, по которому плакала тётя Тая, с отцом не связано.

Налив холодной воды в одну из кружек, я поднёс её тёте Тае. И та, едва успевая утирать слёзы, разразилась рассказом об отце, кошке Симе и неких агентах ритуальной службы по захоронению домашних животных.

Выяснилось, что горячее отец, как обычно, съел один раз. Всё больше пил воду. Лекарства на ночь принял незадолго до моего прихода. Чистое белье под ним и на нём я и сам увидел. Весь трагизм сегодняшнего дня для тёти Таи заключался в другом: вечером она решилась на то, что всячески от себя отгоняла. А именно: на усыпление больной старой кошки по кличке Сима. Но, пережив всё с Симой, тётя Тая умудрилась не оставить моего отца. И, как только услышала, что я пришёл, вернулась к нам в квартиру.

Я всячески старался её успокоить. Успел вскипятить чай и поставить на стол в двух кружках – себе и ей, предполагая долгие утешения. Правда, что-либо сказать мне, как и во время нашего утреннего разговора, не удавалось. Отчасти я был этому рад: немало я сегодня наговорился и передумал. Да и подтвердить правильность её поступка тоже не мог.

Но в рассказе убитой горем старушки было кое-что, вызвавшее мой интерес. Кульминацией её сегодняшних событий стало не само усыпление Симы, а прибытие для этого акта ветеринарного врача с неким Арнольдом, который и стал главным героем мероприятия. Именно Арнольд вёл переговоры с тётей Таей о процедуре эвтаназии и обо всём, что необходимо в дальнейшем.

А необходимым, по словам Арнольда, было обязательное приобретение зообокса для размещения в нём тела усыплённой кошки. После некоторых уточнений тётя Тая поняла, что зообокс для животного – это как для человека гроб.

Эти самые зообоксы различались размером и цветом. А следовательно, и ценой. Если размером зообоксы различались по причинам разных габаритов животных, то различия в цвете были по половым признакам: мальчик – значит, голубой, ну а девочка – розовый. Не успела тётя Тая обсудить необходимость приобретения данной коробки, как Арнольд уже уточнял, когда близкие хотят прощаться с «новопреставленной».

Из невнятных выражений тёти Таи можно было понять, что она с трудом успевала за ходом предложений услуг фирмы, представляемой Арнольдом.

Ещё перед тем, как кошке сделали укол со смертоносной дозой яда,