Когда тебя любят - Денис Георгиевич Войде

до последнего вздоха. Просить у него прощения на коленях и простить его за всё уже сейчас, немедленно. И в Бога поверить. И начать служить Ему. Он просил, нет, требовал, чтобы я начал ходить с ним в церковь и вымаливать выздоровления для отца.

Женины указания были похожи на последние просьбы умирающего, поэтому я поспешил во всём с ним согласиться, сказав, что я намерен именно так и поступать. И, чтобы хоть как-то остановить этот поток слов, я, тронув его по-братски за плечо, спросил: откуда он знает, как ухаживать за лежачими больными?

Два года назад в это время умирала София Ефимовна. Ей было 79. Она перенесла инсульт. Она никогда не была замужем. Но, возможно, любила Женю Белых как мужа, которого у неё никогда не было, и как сына, которого не родила.

Женя ухаживал за ней до последнего. Но так и не спас.

32

Трудный выдавался декабрь. Пасмурный, унылый, тягостный. И снег не снег, когда на термометре то плюс, то минус. И жизнь не жизнь, когда отец смотрит на тебя, а ты не понимаешь, узнал он в тебе сына или уже нет.

Но я не помню, когда ещё видел такие цветные детские сны, как в тот месяц. Может, то были и не сны, а мои воспоминания, каруселью кружащиеся в голове независимо от того, закрывал я глаза или открывал. Но на сердце было очень тепло. Даже когда за окном было мрачно и валил мокрый снег. По утрам, готовя чай или подогревая молоко отцу, я часто смотрел на улицу сквозь дым сигареты. Так я приходил в себя после ночи, прерываемой стонами отца. Я ждал прихода тёти Таи и уходил. Перед театром я теперь каждое утро ходил на литургию. Церковь была недалеко от театра, каменная, древняя, с большим приходом. Женя был со мной, не пропускал почти ни одной службы. На репетиции мы уходили теперь по благословению настоятеля храма – протоиерея Никодима.

Батюшка Никодим был нашим ровесником, обладал мягким, лоснящимся баритоном, с кудрявой, ухоженной бородой и блестящим крестом на длинной цепочке. Меня с ним познакомил Женя. Но тётя Тая тоже характеризовала его как чуткого духовника. Она часто видела его на похоронах. А Женя, оказывается, несколько лет был прихожанином его храма. Об этом я узнал в ту ночь, когда он на кухне отца сгорал передо мной, как свеча перед иконой.

Вечерами, перед спектаклем, я тоже заходил в церковь. Ставил свечку всем святым, проговаривал молитвенные слова, которые уже успел заучить наизусть. И торопился в театр.

После спектакля церковь уже была закрыта. А не зайти в церковь для меня отныне было всё равно, что не дать лекарства отцу. Я спрашивал у Жени, у отца Никодима, с которым теперь часто беседовал о Боге и больном папе, у тёти Таи, даже у Миры: Богу так же хорошо слышна моя молитва, если она произнесена вне стен храма? Все отвечали по-разному. Но про себя я тоже молился не реже, чем переступал порог церкви. И в свою молитву я верил так же, как в слова священнослужителей.

Придя домой, я находил на кухонном столе записку от тёти Таи с перечислением всех выполненных дел по дому и с жалобами на плохой аппетит отца. Видел приготовленный для меня ужин на плите или на рядом стоящей тумбочке – завёрнутую в вафельное полотенце кастрюлю с пюре или кашей и парой моих любимых куриных котлет или молочных сосисок, к которым я привык со студенчества. А в жестяном кувшине меня дожидался горячий компот из ягод или сухофруктов – о моей страсти к этому напитку тётя Тая знала ещё с первых вечеров, когда я поселился у отца.

И вот, поужинав, перед ночным дежурством рядом с папиной кроватью отца я подолгу стоял у окна. Словно перед алтарём. Я заметил: когда смотришь на оконное стекло, омываемое тающими снежинками, видятся разные картины, отдалённо напоминающие церковный алтарь. Можно даже увидеть своё отражение, похожее на какой-нибудь лик на иконостасе. Искажённый, но узнаваемый. Струящиеся каналы с разливами, заводями и каплями в виде мелких кристаллов чётки и по-своему интересны. Мокрые, тяжёлые слепки, которые снежинками назвать поздно, а градом – рано, глухо шлёпаются на окно и жестяной подоконник. А ты смотришь в окно и видишь то, о чём думаешь.

Мне в этом помогали и ветер, и снег, и декабрьский дождь. Вся эта мокрота придавала свежести ночному воздуху и наполняла мою голову мыслями о прошлом, настоящем и будущем. О часах и днях, проведённых в детстве с отцом. Об остальных годах – без него. И о настоящем и будущем с ним…

Но записки тёти Таи о том, что отцу с каждым днём становится хуже, его дремотное полуобморочное состояние меня пугали и приводили в отчаяние. Как потерянный мальчик, я стал оглядываться по сторонам в поисках кого-то мужественного, кто сможет дать мне ответы на мои вопросы. Я всё глубже погружался в свой внутренний мир, где реальностью стало прошлое. Многие отметили мою нерешительность в репетиционной работе. Да и откуда было взяться режиссёрской твёрдости, когда каждую ночь я встречал с опаской и не мог дождаться утра, чтобы убедиться: да, мы с отцом пережили очередную тьму!

Как теперь, я боялся темноты только в детстве. Когда, наслушавшись рассказов ребят из моей группы в саду про отцов, каждый вечер спрашивал у мамы: «Где мой папа?». Мама, расстелив кровать, укладывала меня рядом с собой и что-нибудь рассказывала или читала мне сказки. Но даже рядышком с мамой мне было страшно вечерами. Я лежал у стенки, и мне казалось, что из щели между ней и кроватью сейчас появится что-нибудь жуткое. И, прижавшись спиной к маминой руке, я засыпал, не спуская глаз с этого места. Мама каждый вечер могла рассказывать одну и ту же историю об отце, а я мог слушать её бесконечно…

Выкурив в форточку сигарету – другую и освежившись холодной водой, я почти по воздуху шёл в комнату. Нащупав ногой ожидавший меня на полу матрас, отыскивал ноутбук. Включал его.

Монитор был единственным источником света в комнате до самого утра. Когда отец издавал какой-нибудь звук, я просыпался и, прикоснувшись к клавиатуре, заставлял экран светиться. И пусть этот свет был слишком тусклым, чтобы считать его светом надежды, но его было достаточно, чтобы озарить путь до койки отца и попытаться угадать его желания. Повернуть его, поправить руку, ногу или голову, подать воды.

А ещё