Когда тебя любят - Денис Георгиевич Войде
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Соседка копошилась в раковине, и мой вопрос: «Что ел отец?» – услышала не сразу. Я понял, что всего по ложке и таблетки. В горло больше ничего не полезло. Я запил компотом горечь услышанных новостей. На мой ежевечерний вопрос: спрашивал ли отец обо мне, соседка ответила, как всегда, откровенно: «Ни о ком он давно не спрашивает».
Я положил голову на ладони и буквально впился в волосы ногтями. Тётя Тая подсела к столу. Я спросил, голодна ли она, но та завела разговор о своём. И от её слов я чуть не упал в обморок. Она предлагала пригласить священника, чтобы соборовать отца! Для меня слово «соборование» прозвучало, как призыв «собираться!». Собираться принять смерть. Я опешил. Я смотрел в глаза тёти Таи, пытаясь найти в них сострадание ко мне, к отцу, взглядом умоляя её повременить с такими решениями.
Но ни жалости ко мне, ни надежды на чудо выздоровления отца в глазах соседки не проскользнуло. Всё было обдуманно настолько, как будто она всё знала наперёд.
Складывалось ощущение, что все мои мечты кто-то нарочно рушит. Не только уничтожают мою детскую мечту – быть рядом с отцом, но и напоминанием о неминуемом пытаются добить меня, итак страдающего оттого, что отец умирает.
Я понял, что устал. Решив, что ничего не могу исправить, я просто молча слушал. Мне оставалось только верить в её слова, во Всевышнего и постараться помочь отцу уйти в мир иной безболезненно. Причастившимся и соборовавшимся. Со слов тёти Таи, ему могло помочь только чудо.
37
С утра мы с соседкой начали приготовления к таинству соборования. Нас в тот день всюду сопровождал Женя. Мы втроем встретились в храме, на утренней службе. Пока настоятель вёл службу, а дьяконы ему помогали, мы были предоставлены сами себе.
Женя подходил к разным иконам и по нескольку минут, склонив голову, стоял у горящих свечей и лампад. Потом делал шаг вперёд и целовал раму или стекло. Перекрестившись, переходил дальше, к другим святым. Тётя Тая, поправляя платок на щеках, тоже уделяла время каждому лику и образу на стенах и иконах. Проговаривая неслышные слова, размашисто крестясь – от затянутого платком лба до нижней пуговицы длинного пальто – добавляла поклоны. Я же, ссутулившись, стоял с горящей свечкой в руке перед алтарём, где читал молитвы священник. Образ согнувшегося человека, как нельзя лучше, вписывался в мои представления о фигуре прихожанина. Изредка поднимая глаза на служителей храма, повторяя знамение всякий раз, как крестились они, я смотрел в нарисованные лица святых и блаженных и думал о том, о чём думать был не должен. Чем смогут помочь эти цветные рисунки моему отцу? В выражениях их лиц много своей скорби и тягот. И вся скорбь таких же, как я, просящих. И я стоял и молился об упокоении душ святых. Тогда как пришёл в церковь молиться о здравии своего отца, оставленного на время службы в квартире без присмотра.
Не успевали прихожане обойти все иконы в храме, расставляя свечи, и, причащаясь, совершить целование животворящего креста в руках отца Никодима, как их ещё не погасшие, а плачущие оранжевыми огоньками тушили работницы церкви, собирая те, что подлиннее, в отдельный пакет.
Заметив это, я специально задержался у лика Серафима Саровского, чтобы мою «восковую просьбу» к нему за отца не потушила равнодушная рука старухи, прислуживающей в храме.
В конце службы я поставил свою свечку у этой иконы. Лицо женщины, собирающей свечи, явно было недружелюбным. Даже агрессия просматривалась в её нахмуренном взгляде. Её платок каштанового цвета был повязан как у колхозной работницы – узелком на затылке и при свечном освещении никодимовского прихода сливался с её багровыми щеками. Она шаркала тапками без задника от подсвечника к подсвечнику, передвигаясь довольно проворно. И всё как будто порывалась прервать мою молитву. Она напомнила мне, с одной стороны, безобидную пчёлку, перелетающую от цветка к цветку. Только отчего-то недовольную. Даже злую.
Если бы не Женя с тётей Таей, я бы стоял перед свечёй до последней серой дымки.
Когда мы вышли из храма, дул сильный ветер со снегом. Пешеходов догоняла метелица. Отец Никодим, узнав адрес от тёти Таи, поехал на своём автомобиле. Мы с тётей Таей и Женей пошли пешком. Я поднял ворот своего полупальто и держал его обеими руками, сжав края в кулаки. Женя поздравил нас с наступившей снежной зимой, закрываясь на все замки своей осенней куртки и разглаживая вязаную шапку на голове и шарф на шее. Тётя Тая, ссылаясь на народный календарь примет, сказала, что зима не пришла вовремя, а стало быть, и эта метель не означает начала зимы. Мол, есть впереди Николин день, который для зимы тоже что-то означает. И, покрыв свой цветной платок на голове шерстяным, направилась флагманом нашего шествия к дому.
У подъезда уже стоял Никодим, поправляя цепь с крестом. Перекрестив нас вальяжным взмахом руки, он направился за нами в подъезд. Я, пребывая в связи с происходящим в изменчивом настроении, проследовал за тётей Таей, оставив Женю сопровождать священника.
Перед дверью каждый, переведя дыхание, вытер о коврик ноги и прошёл в комнату отца, не разуваясь. Я оставил своё полупальто в коридоре, на крючке, Женя там же свою куртку и шапку, тётя Тая по соседству метнулась к себе, и лишь отец Никодим остался в своём православном колпаке в помещении.
Все по незнанию выстроились у входа в комнату, ожидая таинства соборования. Молчали. Отец лежал в глубоком сне. Лоб его был в поту. Дышал он часто, широко открывая рот. Всю комнату наполнял звук его дыхания. Священник, разложив свой дипломат на столе, достал кадило, масло, книгу с крестом на обложке, просвирки и ладан.
Мне тяжело дался тот день. Я помню его смутно. И не всё вспоминаю с благоговением, с которым, целуя отцу Никодиму руки, провожала его тётя Тая. Но я со слезами вспоминаю своего трепещущего отца, когда, отпуская неведомые никем, кроме Бога, грехи, Никодим крестил его елеем. Долго напевая трудно воспринимаемые слова, священнослужитель по семь раз прикасался ко лбу и ступням отца и к обеим рукам своей кистью в масле. Мне показалось, отец, очнувшись от этой возни, понял всё. Он не сводил с меня глаз. Но, что было
