Подземные (Из романа «На дороге») - Джек Керуак

Инцидент с ручной тележкой сам по себе неважен, но то что я заметил, что сожрали мой быстрый взгляд и голодная паранойя — жест Марду от которого у меня провалилось сердце несмотря даже на то что я сомневался может я и не видел ничего, неправильно понял, как часто со мною бывает. Мы ввалились и взбежали наверх и прыгнули на здоровенную двуспальную кровать разбудив Адама и вопя и ероша все на свете и Кармоди тоже присел с краю как бы говоря "Ну же детки полно вам," просто куча в умат пьяных — один раз в игре происходившей туда и сюда между всеми комнатами Марду с Юрием очутились вместе на кушетке в гостиной, куда я думаю мы хлопнулись все втроем — но я помчался в спальню еще за какими-то делами, разговорами, вернувшись я увидел как Юрий знавший что я возвращаюсь шлепнулся с кушетки на пол и не успел он сделать этого как Марду (которая вероятно не знала что я возвращаюсь) дернула рукою за ним следом как бы говоря ОХ ТЫ НЕГОДНИК как если б он перед тем как скатиться с кушетки щекотал ее или как-нибудь игриво проказничал — я в первый раз заметил их юношескую игривость в которой я по своей хмуроте и писательскости не участвовал и по своей стариковости о которой постоянно себе твердил "Ты стар ты старый сукин сын тебе повезло что у тебя такая молоденькая милашка" (однако тем не менее в то же самое время замышляя, как я это делал уже три недели, избавиться от Марду, но так чтобы не ранить ее, даже если возможно "чтоб она не заметила" дабы вернуться к более удобным режимам жизни, типа скажем, сидеть дома всю неделю и писать и работать над тремя романами чтобы заработать кучу денег и приезжать в город только затем чтобы оттянуться если не видеть Марду так любая другая бикса сойдет, такова была моя трехнедельная мысль и в самом деле энергия за этим или поверхность за этим созданием Фантазии Ревности в сновидении Серой Вины о Мире Вокруг Нашей Постели) — теперь я увидел как Марду отталкивает Юрия с таким ОХ ТЫ и содрогнулся от мысли что может быть что-то происходит у меня за спиной — к тому же почувствовал себя предупрежденным быстротой и немедленностью с которой Юрий услышал как я иду и скатился оттуда но как бы виновато как я уже сказал после каких-нибудь шалостей или пощупав каким-нибудь незаконным прикосновением Марду что заставило ее надуть на него свои любовные пухлые губки и отпихнуть его и совсем как дети. — Марду была совсем как дитя я помню первую ночь когда я встретил их с Жюльеном, сворачивая кропали на полу, она у него за спиной сгорбившись, я объяснял им почему ту неделю я не пью вообще (в то время правда, и благодаря событиям на пароходе в Нью-Йорке, напугавшим меня, сказав себе "Если будешь квасить так и дальше то сдохнешь ты уже даже на простейшей работе удержаться не можешь," поэтому вернувшись во Фриско и совсем не киряя и все восклицали "О ты выглядишь чудесно"), рассказывая в ту первую ночь почти голова к голове с Марду и Жюльеном, они такие дети в своих наивных ПОЧЕМУ когда я рассказывал им что больше не пью, так по-детски слушая мои объяснения про то как одна банка пива ведет ко второй, ко внезапным взрывам в кишках и к блесткам, к третьей банке, к четвертой, "А потом я срываюсь и киряю дни напролет и я конченый человек, типа, я боюсь что стал алкашом" и они по-детски и как другое поколение ничего на это не говорят, но в почтении, любопытны — в том же самом контакте с молодым Юрием вот здесь (ее лет) отпихивая его, Ох Ты, на что я в своем пьяном угаре не слишком-то обратил внимание, и мы уснули, Марду и я на полу, Юрий на кушетке (так по-детски, снисходительно, смешно с его стороны, все это) — это первое проявление осознания тайн вины ревности к которым вел сон, с самого времени тележки, к той ночи когда мы отправились к Бромбергу, к самой кошмарной из всех.

Начавшись как обычно в Маске.

Ночи начинающиеся так блестко ясно с надежды, пошли повидаемся с друзьями, всякие штуки, телефоны звонят, люди приходят и уходят, пальто, шляпы, фразы, яркие рассказы, столичные возбуждения, пиво всем по кругу, разговоры становятся все прекраснее, все возбужденнее, румянее, еще по кругу, полночный час, еще позже, разрумянинившиеся счастливые лица теперь дики и скоро уже покачивающийся кореш до дэй убаб трах дым гам пьяная ночная дурь приводящая в конце концов к тому как бармен, будто провидец у Элиота, ПОРА ЗАКРЫВАТЬСЯ — таким вот манером в большей или меньшей степени прибыв в Маску куда зашел пацан по имени Гарольд Сэнд, случайный знакомец Марду еще по прошлому году, молодой романист похожий на Лесли Говарда у которого только что приняли рукопись и который поэтому приобрел в моих глазах странную благодать которую мне хотелось поглотить — заинтересовался им по тем же причинам что и Лавалиной, литературная алчность, зависть — как обычно обращая следовательно меньше внимания на Марду (за столиком) чем Юрий чье теперь непрерывное присутствие с нами не возбуждало во мне подозрений, чье нытье "Мне негде остановиться — ты понимаешь Перспье что значит когда тебе негде даже писать? У меня нет ни девчонок, ничего, Кармоди и Мурэд больше не позволят мне у себя останавливаться, это просто парочка старых кошек," не впитывалось в меня, и к этому времени единственным моим замечанием Марду по поводу Юрия было, после его ухода: "Он совсем как этот мексиканский жеребец что поднимается сюда и хапает твои последние сигареты," мы оба расхохотались потому что когда бы она ни сидела на крутейшем подсосе, бац, кто-нибудь кому нужно «перехватить» тут как тут — не то чтобы я хоть в малейшем называл Юрия попрошайкой (я с ним был полегче именно вот на этом повороте, по очевидным причинам). - (У нас с Юрием на той неделе в баре был долгий разговор, за портвейном, он утверждал что вс° поэзия, я пытался провести обычное старое разграничение между стихом и прозой, он сказал: "Cсушай Перспье ты веришь в свободу? — тогда говори все что захочешь, это поэзия, поэзия, все это поэзия, великая проза это поэзия, великие стихи это поэзия." — «Да» сказал я "но стихи это стихи а проза это проза." — "Нет нет" завопил он "это все поэзия." — "Ладно," сказал я, "я верю что ты веришь в свободу и возможно ты и прав, вкепай еще вина." И он прочел мне свою "лучшую строчку" в которой было что-то про "редкий ноктюрн" на что я сказал что она звучит как стихи для маленького журнальчика и далеко не самая лучшая у него — поскольку я уже видел у него кое-что гораздо лучше про его крутое детство, про кошек, про матерей в водосточных канавах, про Иисуса шагающего в мусорной урне, появляющегося воплощенным сияя на воздуходувках трущобных многоэтажек или того что широко шагает через полосы света — сумма всего что он мог сделать, и делал, хорошо — "Нет, редкий ноктюрн не твое мясо," но он утверждал что это замечательно, "Я бы скорее сказал что это замечательно если б ты написал ее внезапно в приливе момента." — "Но я так и сделал — это вылилось у меня из разума и я швырнул его на бумагу, звучит как будто это было спланировано заранее но оно не было, только бах! в точности как ты говоришь, спонтанное видение!" — В чем я теперь сомневаюсь хоть то что его выражение "редкий ноктюрн" явилось ему спонтанно и заставило меня уважать его сильнее, какая-то фальшь таилась под нашими винными воплями в салуне на Кирни.) Юрий таскался со мною и Марду почти каждый вечер — как тень — и сам будучи знаком с Сэндом еще раньше, поэтому он, на Сэнда, войдя в Маску, зардевшегося преуспевающего молодого автора но «иронично» выглядящего и с большой квитанцией за неположенную стоянку торчащей из-за лацкана пиджака, набросилась с прожорливостью наша троица, заставили сесть за наш столик — заставили разговаривать. — За угол из Маски в 13 Патер куда множество нас отправилось, и по пути (напоминающем теперь то сильнее а то с намеками боли о той ночи с тележкой и об этом ОХ ТЫ Марду) Юрий и Марду начинают бегать наперегонки, толкаться пихаться, бороться на тротуаре и в конце она хватает большой пустой картонный ящик и запускает в него а он отшвыривает его обратно, они снова как дети — я однако иду впереди за беседой в серьезных тонах с Сэндом — он тоже положил глаз на Марду — почему-то я не могу (по крайней мере не пытался) сообщить ему что она моя любовь и мне было бы предпочтительней если б он не давил на нее косяка так явно, совсем как Джимми Лоуэлл, цветной моряк вдруг позвонивший посреди попойки у Адама, и приехавший, вместе с помощником капитана скандинавом, глядя на меня и Марду вопросительно, спрашивая меня: "Ты делаешь с нею ее секс?" а я отвечаю да и в ту ночь после сейшена в Красном Барабане где Арт Блэйки наворачивал как полоумный а Телониус Монк весь потел уводя за собою целое поколение своими локтевыми аккордами, пожирая безумно банду глазами чтобы вести ее дальше за собой, монах и святой бопа твердил я Юрию, ловкий острый хеповый Джимми Лоуэлл опирается на меня и говорит "Я бы хотел сделать это с твоей чувихой," (как в былые дни Лерой и я всегда махались девчонками поэтому меня это не шокирует), "ничего будет если я ее спрошу?" и я говорю "Она не такая девчонка, я уверен что она верит в то что один зараз лучше, если ты ее спросишь она тебе так и ответит чувак" (в то время еще не чувствуя никакой боли ни ревности, это по случаю вечер перед Сном Ревности) — не способен сообщить Лоуэллу что — что я хотел — чтобы она осталась — чтобы заикаясь заикаясь была моею — не будучи способным вот так вот выступить вперед и сказать: "Слушай это моя девчонка, что это ты мелешь, если хочешь попытаться ее сделать, тебе придется впутать и меня тоже, ты же понимаешь это папаша так же хорошо как и я." — Таким вот способом с жеребцом, иначе с вежливым вальяжным Сэндом очень интересным молодым человеком, типа: "Сэнд, Марду моя девушка и я бы предпочел, и так далее" — но он на нее положил глаз и причина по которой он остается с нами и идет за угол в 13 Патер, но именно Юрий начинает с нею бороться и придуряться посреди улиц — и вот значит когда мы позже уходим из 13 Патера (лесбийский бар теперь задрипан и ничего в нем нет, а год назад там были ангелы в красных рубашках прямиком из Жене и Джуны Барнза) я усаживаюсь на переднее сиденье старенькой машины Сэнда, он собирается по крайней мере отвезти нас домой, я сажусь с ним рядом у рычага сцепления с целью лучше побеседовать и в угаре своем вновь избегаю женскости Марду, оставляя ей место сидеть рядом со мной у переднего окна — вместо чего, не успев и плюхнуться своею попкой подле меня, перескакивает через спинку и ныряет на заднее сиденье к Юрию который там один, чтобы снова бороться и валять с ним дурака и теперь уже с такой интенсивностью что я боюсь оглянуться и увидеть своими собственными глазами что происходит и как сон (тот сон что я объявил всем и каждому и сделал из него такие проблемы и даже Юрию о котором рассказал) сбывается.