Травма. Невидимая эпидемия - Пол Конти
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Почти как теория шести рукопожатий.
– Или меньше. В мире травмы и защиты прав – обычно два-три рукопожатия. Без этих связей ничего бы не получилось. Наша лаборатория начала работать в Ираке только потому, что один мой коллега был знаком со специальным советником Совета Безопасности ООН и посчитал, что мы должны вместе работать над иракским проектом ответственности. И вот мы здесь, уже полтора года в проекте.
– Обычно приходится прорываться через бюрократию. Вам удается довольно быстро реализовывать проекты, которые могли бы тянуться бесконечно. В случае травмы это особенно важно – как для отдельных людей, так и для сообществ.
– К счастью, проблему травмы наконец заметили. Сейчас все ночные новости только о ней. Все видели сюжеты о сирийских беженцах. Стало очевидно, что мы имеем дело с травмой. И травмированных людей все больше. Эксперта, который в этом все еще сомневается, сегодня уже не найти. Разве что можно изобрести машину времени и отправиться в прошлое. Научных открытий в области травмы сегодня более чем достаточно, и исследованиями о воздействии травмы на мозг – даже на межкультурном уровне – уже никого не удивишь.
– Ты знаешь об этом не понаслышке, потому что ты сталкивался с разрушительными последствиями травмы, выходящими за рамки отдельных народов. Мы имеем дело с совершенно разными социоэкономическими, культурными и географическими условиями. Тем не менее, хотя проявления могут отличаться, травма все равно примерно одинаково действует на любой мозг.
– В частности, можно предсказать психологические последствия травмы для мозга млекопитающих. Например, жестокое обращение с собакой заставляет ее вести себя совершенно иначе. В любом случае видны негативные последствия. У нас, млекопитающих, достаточно пластичная нервная система, но жестокое и травмирующее окружение все равно приводит обычно к значительным отрицательным изменениям.
– Мы стойкие, особенно если нас поддерживают. Нужно сделать из этого выводы и обеспечить жертвам травмы все необходимое. С другой стороны, мне кажется, что до сих пор недостаточно внимания уделяется тому, чтобы предотвратить травму. Особенно если учесть все негативные воздействия травмы на мозг: сверхнастороженность, повышенную фоновую тревожность, избегающее поведение и так далее.
– Да, посттравматическая устойчивость и посттравматический рост – прекрасные вещи. Но очевидно, что лучше бы травмы вообще не было. Люди справляются с травмой, но в любом случае им очень тяжело.
– То, что мы справляемся с последствиями негативного события, нисколько его не отменяет.
– Именно. Я знаком с беженцами, которые добрались до США, иммигрировали, выучили английский, получили дипломы психологов и помогли большому количеству людей. Но они все равно страдают от панических атак и кошмаров. Травма их изменила. Вызывает восхищение, как они выживают, растут и процветают. Но факт остается фактом: травма глубоко повреждает человеческую психику.
– Это видно, когда люди попадают в ситуацию, где они вынуждены приспосабливаться к травматичному окружению. Например, геноцид в Камбодже. Многие выжившие постоянно находились в состоянии сверхнастороженности. А ведь до этого именно они лучше всех приспособились к этим ужасным условиям. Травматичные ситуации могут длиться очень долго, но они не бесконечны. Даже Вторая мировая война и холокост когда-то закончились. И потом даже самые приспособившиеся несут эту травму.
– Недавно проводили исследование с людьми, которые тридцать лет назад пережили геноцид в Камбодже. Для проекта взяли выборку из тех выживших, которые сейчас живут в Массачусетсе. ПТСР диагностировали где-то у пятидесяти – семидесяти процентов людей. Умопомрачительные цифры. Как обстоят дела на более широких выборках, если процент так высок? Обычный американский психиатр не сможет себе представить даже двадцати процентов, ведь мы никогда не видели ничего подобного.
– Не знаю даже, что делать с такими данными.
– Сегодняшние открытия в области эпигенетики – влияния окружающей среды на процессы работы и передачи генов – показывают, что такие события значительно влияют на активацию и деактивацию генов. Причем можно видеть как индивидуальные изменения, так и отклонения на уровне целой культуры. Внутри семейной системы в результате травмы происходят серьезные изменения. У людей, которые пережили холокост, дети намного чаще страдают от депрессии, тревожности и других психических расстройств, с которыми мы с тобой имеем дело. В этом нет ничего удивительного для сегодняшней науки. Исследователи раньше думали, что дело просто в детско-родительских отношениях, но сейчас мы понимаем, что здесь есть и биологический аспект.
– Речь идет о целом поколении людей, которых не коснулся холокост, но которые все равно испытали его влияние, даже на уровне биологии мозга. Может быть, не каждый из них, но все равно значительное количество.
– Сегодня то же самое происходит в Сирии и Демократической Республике Конго. И мы можем количественно оценить воздействие массовой травмы. Биология позволяет это делать, не останавливаясь на психологических констатациях. Конечно, все взаимосвязано, но естественные науки дают чуть более убедительные результаты. За последние двадцать пять лет мы настолько продвинулись в понимании биологических и психологических аспектов массовой травмы, что большая часть споров в этой области уже утихла и мы можем смело опираться на факты.
– Очень жаль, что приходится доказывать очевидное. Но так уж устроен мир. Людям нужны объективные данные. Например, деформация генов как причина изменения поведения детей. Такое доказательство сложно игнорировать. Оно убеждает людей серьезно отнестись к травме.
– Мы так работаем с судами. Мы количественно оцениваем не только изменения мозга, но и масштаб человеческих страданий. Это многое меняет в разговорах с ООН и в расследованиях преступлений против прав человека. Ведь, например, Нюрнбергский процесс после Второй мировой войны должен был только осудить нацистов и их преступления. Так что все внимание было приковано к убийствам. Никто не задумывался о психологических страданиях миллионов людей, которые выжили. Никто не думал о чудовищных муках людей, которые прошли через холокост.
– Жизнь этих людей и их потомков изменилась навсегда. Ведь такая жестокость – не просто событие в отдельный момент времени. Эхо этого насилия уходит в будущее. Его почти невозможно отследить.
– Нюрнберг был давно, семьдесят пять лет назад. Но что-то похожее было в Боснии после случаев изнасилования в 1990-е годы, намного ближе к нашему времени. Суд собирал показания жертв, чтобы наказать обвиняемых. И все равно никто не интересовался
