Платон, сын Аполлона - Анатолий Домбровский

   — Приготовиться! — раздалась команда со стороны правой башни. — Тревога! К оружию!

Платон громко повторил слова команды и глянул вниз. Сократ и Федон уже спешно поднимались по лестнице.

Это был отряд спартанских конных лучников. Всадники мчались вдоль стены с гиканьем и криками, выпуская на скаку стрелы не столько для того, чтобы поразить ими кого-либо на стене, сколько для того, чтобы заставить спрятаться за каменными выступами и не позволить обороняющимся открыть ответную стрельбу. Несколько стрел всё же настигли спартанцев в отместку за наглую вылазку, и кто-то из них был, очевидно, ранен: послышались громкие проклятия, угрозы, и в отряде конников произошло замешательство.

   — По-моему, моя стрела нашла цель, — сказал Сократ не без хвастовства. — Если только кто-то не выстрелил со мной одновременно.

Со стороны скачущих спартанцев донеслись внятные выкрики:

   — Алкивиад вас снова предал!

   — Он поплыл к Лисандру!

   — Скоро вам конец!

   — Алкивиад — снова союзник Спарты!

   — Болваны! Алкивиад обманул вас!

Сократ вздохнул, почесал в затылке и сказал:

   — Так вот для чего они здесь объявились: чтобы выпустить в нашу сторону ложный слух, а не стрелы. Хитрый навет бывает сильнее оружия.

Выкрики спартанцев слышали многие, и умелая ложь о предательстве Алкивиада распространилась по Афинам вместе с восходом солнца, как только ночная охрана на Длинных стенах сменилась на дневную. Ложь был правдоподобной, и враги Алкивиада с радостью подхватили эту весть, старательно приукрашивая её собственными подробностями. Получив хороший повод, недруги объединились в своём стремлении очернить Алкивиада в глазах как можно большего числа афинян. Тем самым они хотели убедить людей, что нынешняя власть, доверившая Алкивиаду афинский флот, также предала их.

   — Вот теперь и толкуй, что истина принадлежит большинству, — злился Сократ на доверчивость афинян. — Люди всегда склонны верить тому, что их пугает, что порочит других людей, особенно тех, кого они сами же вознесли на вершину славы и власти. Большинством правят чувства, а истина принадлежит здравомыслящим, а их меньшинство. Власть меньшинства — зло, если это не власть мудрецов. Власть большинства — всегда зло. Но где же мудрецы?

Сократ не верил в измену Алкивиада. Да, стратег переметнулся к спартанцам во время Сицилийского похода, но лишь потому, что афиняне по ложному доносу готовили для него смертный приговор. Да, он бежал позже к персам, но ведь и спартанцы собирались убить его за тайную связь с женой своего царя. Да, он ушёл от персов, но лишь после попытки склонить их к разрыву союза со Спартой, когда в нём пробудилось и окрепло чувство вины перед родиной и желание добыть Афинам победу в грозный час. Алкивиад прошёл полный круг заблуждений человека, влекомого по жизни страстями, он увидел разумную цель, услышал зов истины. Измена теперь была для него невозможна: она была бы равносильна самоубийству, смерти души.

Критий не удержался от злорадства:

   — Ну что, каков родственничек? Всех обманул!

   — Скоро придут хорошие вести, — ответил дяде Платон, повторив слова Сократа об Алкивиаде.

   — Тебе хочется в это верить?

   — А тебе нет?

   — Ведь он увёз твою красавицу Тимандру, — напомнил Платону Критий.

   — И твою надежду на захват власти, — сказал Платон.

   — Ты о чём? — гневно вскинул голову Критий.

Платон зашагал прочь, он торопился к Сократу, с которым ещё накануне условился о встрече.

   — Вернись! — крикнул ему вслед Критий.

Платон не обернулся. С некоторых пор он вынужден был сознаться самому себе в том, что давно уже недолюбливает Крития, хотя тот и был ему не просто дядей. После смерти Аристона Критий заменил Платону отца. И не только ему, но и его братьям и сестре Критий стал наставником и в делах учёбы, и в делах жизни, особенно с той поры, как мать, снова выйдя замуж, невольно отдалилась от детей. Да и неженское это дело — быть наставником подросших чад. Женщина в богатом доме — только домоуправительница.

Платон был старшим сыном в семье и потому стал соперничать с Критием, как только почувствовал себя взрослым и, стало быть, ответственным за братьев и сестру. А возмужал Платон довольно рано: он быстро вырос, став на голову выше Крития, и развился физически, закалив своё тело неустанными занятиями атлетикой. Первая серьёзная и открытая стычка Платона с дядей произошла, когда Критий как бы шутя сказал однажды в присутствии остальных племянников, что у их старшего брата постоянно серьёзное лицо, будто он размышляет о чём-то важном, хотя на самом деле конечно же думает о пустяках. Платон устремил тогда на дядю долгий и угрюмый взгляд и сказал:

«До сих пор я размышлял о том, что такое ум, но после твоих слов вынужден буду подумать о том, что такое глупость».

«Вот как?! — изумился его дерзости дядя. — Я старше тебя, и ты мог бы быть со мною сдержаннее».

«Быть старше — вовсе не значит быть умнее. Мудрости учит не старость, а знание», — резко ответил Платон и встал из-за стола, за которым они обедали всей семьёй.

«Вернись!» — как и теперь, приказал ему тогда дядя, но Платон не подчинился.

Критий развил в племянниках любовь к поэзии, отдал Платона в обучение к знаменитым софистам и риторам, но, кажется, из одного лишь желания внушить ему мысль о превосходстве над всеми, кто ниже их знатностью происхождения. Платон это не сразу понял. Было время, когда ему даже нравилось чувствовать себя лучше, значительнее и умнее других, рассуждать о своих великих предках, восходящих в своём родстве к богам. Это чувство запечатлелось на его лице несмываемой маской мраморной холодности и высокомерия, которая доставляет ему теперь немало страданий — отпугивает от него людей простых и чутких. Один лишь Сократ, кажется, сразу же разглядел за угрюмостью истинное лицо, и оно ему приглянулось. Платон искренне радовался этому, когда Критий вдруг сказал ему:

   — Сократ, к которому я тебя привёл, простолюдин. Возьми от него только то, что есть в нём ценного: знания и ум. Всё прочее в этом оборванце не заслуживает внимания. Слушай его речи, но не пей с ним из одной чаши.

Вот когда следовало бы дать настоящий отпор Критию, его аристократическому высокомерию и брезгливости, его раздутой до уродства самонадеянности и самовлюблённости. Но Платон, щадя скорее своё сердце, чем дядю, промолчал, хотя внутри у него всё возмутилось и закипело. Он уже твёрдо знал, что о человеке следует судить не по тому, как он одет, что ест и что пьёт, а по тому, как он мыслит о добре и зле, о жизни и смерти. Он ничего не сказал Критию, но почувствовал, как лопнула струна, связывавшая его с дядей, и тот стал стремительно удаляться, уменьшаясь и превращаясь в точку. Платон любил Сократа и не любил Крития.

Они условились встретиться у Помпейона, близ Дипилонских ворот, чтобы затем отправиться к могиле Перикла. Это была двадцать вторая годовщина смерти Перикла, и Сократ решил помянуть его, посетив могилу. Страшная чума, унёсшая Перикла, долгая война и связанные с нею беды, переворот Четырёхсот, постоянный страх перед внезапным вторжением спартанцев — всё это и многое другое давно выветрило из памяти афинян многие праздники и скорбные даты, в том числе и дату смерти Перикла. Сделавший для афинян больше, чем кто-либо из предшественников, Перикл негласно был обвинён в том, что не предотвратил в своё время войну со Спартой, не разгромил её, пока это ещё было возможно. Он допустил развал Афинского союза и позволил перейти на сторону Спарты многим городам и островам, тем самым ослабив мощь Афин; он усыпил бдительность и волю соплеменников своими речами о мире и верности великим предкам, завещавшим якобы никогда не начинать войну первыми. Ох, много грехов навешали на покойного афиняне, а про то забыли, что своими глупыми решениями постоянно вставляли палки в спицы его державной колесницы и даже отстранили его от должности стратега в самый решающий момент конфликта между Афинами и Спартой, после чего их непростительную ошибку довершила чума. Это в природе людей предавать забвению доброе и помнить злое, видеть в чужом глазу соринку, а в своём бревна не замечать, как сказал однажды Эзоп. Помнить промахи легче, чем хранить в сердце благодарность к великим: последнее требует душевного труда и благородства, а первое само живёт на языке, как горечь перца.

Словом, никто в Афинах, кажется, не намеревался почтить память Перикла, а Сократ постоянно помнил о нём, потому что считал себя его другом и соратником. К тому же он был убеждён, что Перикл показал афинянам образец лучшего государственного правления, когда и глава государства мудр, и сподвижники его — люди большого ума и таланта: Анаксагор, Фидий, Софокл, Аспасия, Геродот.