Платон, сын Аполлона - Анатолий Домбровский

Едва выбрались на дорогу, как навстречу из-за придорожных кустов вышел странного вида человек: горбатый, худой, обросший жёсткими, всклокоченными волосами, плохо одетый, босой. Он стал на дороге, развёл в стороны костлявые длинные руки, преграждая идущим путь, и сказал, скрежеща крупными жёлтыми зубами и брызжа слюной:

   — Ничтожные! Остановитесь и убейте друг друга! Впереди — смертельный страх и страшная смерть! Страшнее и смертельнее всех страхов и смертей — гибель всего! Ничтожные!

   — Не трогайте его, — сказал молодым людям Сократ, когда те вознамерились убрать горбуна с дороги. — Это Тимон — человеконенавистник, — объяснил Сократ, — или, как он говорит о себе сам, Апостол конца. — Сократ подошёл к Тимону и коснулся рукой его плеча. — Ты голоден? — спросил он Тимона.

   — Я смеюсь над мёртвыми и печалюсь над живыми, — плаксивым голосом проговорил Тимон, — Я — веселье кладбищ и плач пиров.

   — Конечно, конечно, Тимон, — Сократ поманил рукой одного из слуг, несущего корзину со снедью, и приказал ему: — Дай Тимону лепёшку и кусок сыра. Весёлый дух кладбищ и печальный дух пиров, как и все мы, нуждается в пище.

Тимон бережно принял из рук слуги тряпицу с едой и сказал, ни к кому не обращаясь:

   — Ныне живущих больше, чем умерших за все времена. Так сказал мне во сне Зевс. У него не хватает душ на всех рождающихся, и поэтому являются на свет бездушные мерзкие твари, пустые оболочки. Их не отличить от тех, кто с душой, и потому Зевс уничтожит всех, как раньше. Все погибнут.

   — Всегда можно отличить того, кто с душой, от бездушного, — ответил Тимону Сократ. — Последние рождаются мёртвыми, потому что душа — это жизнь. Все ныне живущие — с душой. И душ у Зевса хватит на всех, сколько бы людей ни рождалось. Как хватает на всех света солнца.

   — Так сказал тебе Зевс? — Тимон поднял голову и остановил слезящиеся глаза на Сократе.

   — Нет, Тимон.

   — А кто?

   — Так сказал мне сын Прометея Девкалион, который посеял новых людей после того, как Зевс уничтожил прежних.

   — Ты встречаешься с Девкалионом?

   — Да, как и ты с Зевсом, — во сне.

   — Зевс выше Девкалиона.

   — Но Девкалион знает о людях больше, чем Зевс. Он их посеял. Кто чем занимается, тот знает о своём ремесле больше любого другого. Если Зевс уничтожил людей, то он больше знает о смерти, а Девкалион — о жизни. Ты говоришь о смерти, а я — о жизни. Так что мы не договоримся, Тимон.

   — Ты прав.

   — Вот и будем говорить каждый о своём: ты — пугать людей, а я — успокаивать. А что лучше, легко заключить: ты отнимаешь силы у жизни, а я их прибавляю. Поскольку с жизнью душа, то и добро с ней. Значит, кто умножает силы жизни, тот умножает добро. А кто умножает силы смерти, тот умножает зло.

   — Жизнь есть зло, — упрямо заявил Тимон.

   — Оставайся со своими мыслями, — вмешался в разговор Критон, — но не пугай людей, Тимон. С той поры как началась война, у людей мало радости.

   — Война — вот радость...

   — Помолчи! — не дал договорить Тимону Критон. — Мы торопимся. А ты съешь, что добрые люди сделали, — хлеб и сыр. Живи, Тимон.

Тимон сошёл на обочину, сел и развернул тряпицу со съестным на коленях.

   — Зря ты остановил его, — упрекнул Критона Сократ. — С Тимоном стоит поговорить: точильный камень полезен для серпа.

Роща Академа славилась своими высокими и раскидистыми белоствольными платанами и жертвенником Прометея, на котором в дни великих празднеств зажигался огонь для факелоносцев. Таких зелёных прелестных уголков, как в роще Академа, особенно по берегам чистоструйного Кефиса, не было нигде в окрестностях Афин. В роще располагался гимнасий для высокородных афинян, который, однако, с некоторых пор пустовал и разрушался: богатые и знатные афиняне построили себе другой в черте города, чтобы не ходить далеко и не подвергаться опасности нападения спартанцев и прочих разбойных банд. Впрочем, сюда они, кажется, никогда и не забредали — тут нечем было поживиться, разве что мелкой рыбёшкой в Кефисе, достававшейся иногда голодным и бездомным бродягам, находившим приют в пустующем гимнасии. Безлюдное, заброшенное, чарующее место — вот что представляла собой нынче роща Академа, древнего героя, указавшего Диоскурам, где Тесей спрятал их сестру Елену.

   — Бывать здесь приятно и небесполезно, — заметил Сократ. — Академ знает, где спрятана Елена, герой знает, где спрятана сама красота.

Друзья устроились на зелёном берегу речки, расстелили плащи, разложили на них еду, легли. И шатёр был великолепен — платан распростёр над ними свои огромные опахала, и ложе — свежая и густая трава — было мягким и прохладным. Ополоснув чаши холодной речной водой, наполнили их вином, сделали возлияние Дионису и приступили к неторопливой трапезе, блаженствуя. Иные уже подрёмывали, насытившись, когда из-за ствола ближнего платана появился странник с посохом. За плечами у него висела котомка, а голову покрывал золотой венец. Высокий незнакомец выступал медленно и важно, будто иерофант на Элевсинских мистериях. Он поприветствовал лежащих изящным поднятием руки и остановился, милостиво позволив себя созерцать.

   — Кто же мы такие? — спросил Сократ.

   — Мы — Ион из Эфеса, победитель состязаний рапсодов в Эпидавре на Асклепиях, — торжественно произнёс странник. — А ты кто, любопытный старик? — спросил он в свою очередь Сократа.

   — А я Сократ, афинянин. Отдыхаю после прогулки с друзьями. Не желаете ли разделить вместе с нами трапезу? — Сократ обращался к рапсоду во множественном числе, будто их было несколько. Тот же, видимо, считал, что с ним именно так и следует поступать, и тоже говорил о себе во множественном числе.

   — Мы охотно принимаем твоё предложение, Сократ, и рады сообщить, что мы наслышаны о твоей мудрости и желаем с тобой побеседовать.

   — Велика честь и велико удовольствие, — ответил Сократ и указал новому знакомому место рядом с собой. — Как же вы прошли через позиции спартанцев? — поинтересовался он, когда рапсод прилёг. — Ведь Истм, кажется, непроходим, а на море ещё опаснее.

   — А вот. — Рапсод осторожно потрогал свой золотой венок. — Лучший пропуск — слава, добытая в Эпидавре. Они нас не тронули.

   — И на венок не покусились?

   — Не посмели. Золотой, конечно, можно отнять, но славу — никогда, — сказал рапсод. — Слава поэта — пропуск по всей земле.

   — Поскольку это высшая слава?

   — Именно. Ибо поэт знает всё, о чём поёт, а поёт он обо всём. Тем более — Гомер, чьи великие поэмы я знаю наизусть. Я — исполнитель, толкователь поэм Гомера и всего, о чём в них говорится.

   — Стало быть, Ион, ты так же сведущ, как Гомер? — спросил Сократ, перейдя на «ты».

   — Как сам поэт, — ответил, всё ещё важничая, рапсод.

   — Можно ли поспрашивать тебя об этом?

   — Конечно. Мне всегда приятно беседовать с мудрецами.

   — Тогда будь внимателен и отвечай. Поэт говорил о многих людях, занятых в жизни разными делами: о царях, воинах, возничих, врачах; он слагал поэмы о женщинах, любви, богах. Так ли это, Ион?

   — Так, — согласился рапсод.

   — Тогда скажи: знал ли поэт о делах этих людей больше и лучше, чем сами эти люди: чем возничий — о ремесле извоза, чем врач — о медицине, чем гетера — об искусстве любви, чем военачальник — о тактике ведения войны. Да или нет?

   — Думаю, что нет, — ответил Ион.

   — Ты прав. Иначе тебе пришлось бы утверждать, что поэт знает о делах богов столько же, сколько они сами, и, значит, сам есть бог, — засмеялся Сократ.

   — Пришлось бы, — согласился рапсод. — Но я сказал, что поэт знает меньше.

   — И это, очевидно, касается всех, о ком он говорил.

   — Видимо, да, Сократ.

   — О чём же поэт знает больше, чем люди, о которых он говорит?

   — Может быть, о характерах людей, — предположил рапсод.

   — Но, согласись, имеющий что-то знает о том, что имеет, больше, чем тот, кто этого не имеет.

   — Пожалуй, ты прав.

   — Что же тогда поэт знает в совершенстве?

   — Как слагать стихи, думаю.

   — Но многие, знавшие, как слагать стихи, ныне совсем забыты или сохранились в памяти потомков несколькими строками или одним пеаном[44], например Тинних из Халкиды. Как же случилось, что, написав много произведений, он создал лишь одно, достойное нашей памяти? Не боги ли внушили ему знаменитый пеан? Ведь и над остальными он трудился с тем же прилежанием и знанием дела, а получился лишь один.

   — Думаю, что ему внушили этот пеан боги, — ответил рапсод.

   — Боги пропели устами слабого поэта прекраснейшую песнь. Не доказывает ли это, что всё дело — во вдохновении?

   — Думаю, доказывает.