Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - Хорст Крюгер

И я, словно рабочий в бараке, кладу ложку на стол, медленно поднимаюсь – я уродился долговязым и слишком высоким для этого дома, и думаю: что же случилось в восемь часов перед Рождеством, когда люди ужинают? Я иду по коридору и внезапно вижу в нашем дверном проеме Франца Брадтке. Из темноты внутрь заносит ветром кружащиеся белые снежинки. Господин Брадтке стоит у нашей двери подтянуто и неподвижно, словно зеленый оловянный солдатик. Я его знаю с детства. Это спокойный, неповоротливый человек с коричневыми густыми усами, настоящий деревенский жандарм, которого дети уважают, словно Бога Отца. Но сейчас на господине Брадтке высокий блестящий служебный шлем всех берлинских полицейских, с ремнем под подбородком. Он излучает важность, он явно на службе. Рядом с ним рычит светло-коричневая овчарка на толстом кожаном поводке. Они оба стоят у нас на пороге, едва ли не больше чем на самом деле, сверкающие от снега, как страшные персонажи из сказки; они почти угрожают повалить наш маленький домик, и я слышу, как господин Брадтке, который еще несколько лет назад ласково называл меня шалопаем, внезапно рычит чужим, изменившимся голосом:

– Пройдемте!

И спустя несколько мгновений, пока я лишь тупо пялился на него, он повторил еще более официальным тоном:

– На выход, пройдемте, молодой человек!

Больше он ничего не сказал. Так настал конец нашей эйхкамповской семье, так быстро разваливается семья, нерушимое основание нашего традиционного мирового порядка. Этим пятничным вечером в 1939 году ликвидировали одну немецкую семью, которая с 1914-го, со дня начала войны 1 августа, упорно и ожесточенно боролась со всем разрушительным и разлагающим в нашей стране. Они забрали последнего ребенка. Дом опустел. Я удивленно и растерянно таращился на господина Брадтке и слышал, как моя мать крикнула из отцовского кабинета:

– Что там? Меня нет!

И тут до меня сразу дошло: ты сейчас должен идти с ним.

Я вернулся в коридор, взял свое пальто, поискал перчатки и носовой платок, пока мой рот все еще был полон гороховой каши, и думал: дорогие родители! Итак, вот и пробил час. За мной пришли. Конец вашим мечтам, время красивой лжи прошло. Ваш сын уходит прочь. Я знаю, вы этого не заслужили. Я бы с радостью оправдал ваши надежды: вероятно, стал бы госслужащим, послушным немецким гражданином, с детьми, красивой женой, с почетной должностью в городе. Вероятно, такой вариант вы бы заслуживали. Но не сбылось; я другой. Вот так и бывает в жизни. Так умирает семья, так она должна погибнуть снова. Я иду с ним.

Еще до того как мой отец полностью осознал ситуацию, я уже был на улице и закрыл за собой дверь. Меня вытянуло наружу? По улице кружился снег, а в голове кружились спутанные мысли. Я ощущал страх, но еще и кое-что другое: абсурдное и странное чувство облегчения. Вот так уходишь прочь! Вот как бывает, когда мальчишки покидают родителей.

Очень приятная прогулка по заснеженному Эйхкампу. Здесь почти не ездят машины, в небо взмывают высокие черные сосны из Груневальда: зимний покой в Пруссии. Идешь мягко и беззвучно, как по белой ковровой дорожке, и даже звук полицейских сапог тут другой. На дворе был третий предпраздничный день, и в домах царил рождественский покой. По пути мы никого не встретили. Только однажды мимо прошла женщина, несущая под мышкой маленькую рождественскую елку. Сапоги господина Брадтке хрустели по снегу и задавали нашей прогулке деловой тон. В его шагах звучало рабочее задание. Он молчал, и даже его овчарка просто сопела, не рыча и не лая, пока мы шли к участку.

Все полицейские участки в Германии всегда пахнут холодным дымом и кожей, по́том маленьких людишек с примесью скипидара. Они покрашены в серый, там холодно, есть деревянные перегородки, деревянные скамейки и стулья из желтого дерева, на стене всегда висит образ текущего правителя; тогда это был образ нашего фюрера. И всегда за перегородками есть списки и формуляры, которые хотят заполнить.

Господин Брадтке работал над одним формуляром и порой с ожиданием поднимал взгляд, когда с трассы доносился звук проезжающей машины, затем снова успокаивал собаку, навострившую уши, и писал дальше, снова поднимал взгляд, а один раз покачал головой. Свой шлем он поставил рядом с чернильницей. Сейчас он был служащим, составлявшим рапорт; он отчитывался перед начальством и, несомненно, писал шрифтом Зюттерлина[19] с длинными высокими петельками сверху и большими хвостиками снизу. После каждой строчки он макал стальное перо в черные чернила. Ощущалось напряжение, которое исходит от таких отчетов начальству. Словно в служебном помещении все скрипит: скрипят сапоги полицейского, его суставы, волокнистые половицы, и даже скрипит еще что-то у него в мозгу, когда перо медленно, словно тупой нож, скользит по бумаге. Господин Брадтке не произносит ни слова, но слышно его дыхание, тяжелое, хрипящее дыхание, настоящее дыхание полицейского, в котором читаются возраст, табак и служба. Слышно, что происходит в человеческой грудной клетке; ничего нельзя скрыть. Именно так и должно быть.

Только к одиннадцати подъехали люди. Я услышал грохот дверей и мужские шаги, вошли двое полицейских, поздоровались и со смехом произнесли: «Хайль Гитлер!» Они притащили с собой много снега и затем меня увели в машину, которую в Берлине называют «зеленой Минной». Снаружи она действительно зеленая, в ней нет окон, она запирается, но внутри есть окно, выходящее на водительское сиденье, а по железным стенам тянутся железные скамейки, на которых можно сидеть. Я был совсем один и ощущал лишь железо. Затем машина тронулась. Вероятно, тут она начала свой первый круг, она ехала вдоль и поперек Берлина, от участка к участку и везде забирала с собой то, что этим вечером как раз причиталось к получению. Тут собралась пестрая компания. В Шарлоттенбурге я слышал, как пригласили двух парней опасного вида, с безобразно замотанными головами. Они ухмылялись узкими глазками и искали в карманах пальто табачные крошки. У зоопарка пригласили трех девиц. Они выглядели очень изящно, в меховых пальто и сапожках из овчины. Они были ярко накрашены и тоже хотели курить. Они громко ругались, хихикали и спросили меня:

– Долговязый, есть сигаретка? – и снова громко рассмеялись.

Затем пришли три старика, все время молчавшие, а затем снова один парень в безумной куртке, пожилая женщина с растрепанными волосами, громко говорившая сама с собой и шипевшая:

– Уж я им задам!

На Фридрихштрассе в машину запихнули красивого мальчишку; девицы сразу же назвали его «Фанни», и, похоже, они были с ним знакомы. Позже в фургон бросили даже пару мальчишек – членов гитлерюгенда, прикованных друг к другу наручниками. Они упорно молчали.

К полуночи фургон был заполнен. Пахло пивом и косметикой, табаком и потом. Это было дикое скопление людей, порой