Мой инсульт был мне наукой. История собственной болезни, рассказанная нейробиологом - Джилл Тейлор

Вскоре после того, как я пришла в себя после операции, я обнаружила, что левая треть головы у меня выбрита. Девятидюймовый шрам в форме перевернутой буквы U (три дюйма вверх перед ухом, три дюйма назад над ухом и три дюйма вниз за ухом) был закрыт огромным лоскутом марли. Как мило со стороны доброго доктора, что он оставил волосы на правой стороне головы! Как только Джи-Джи оказалась рядом, она тут же выпалила: "Скажи что-нибудь!" Она, разумеется, больше всего боялась, что хирургам пришлось удалить часть нейронов речевых центров и это вызвало у меня немоту. Я смогла тихим голосом что-то ей сказать. Мы обе залились слезами. Операция увенчалась полным успехом.

После операции я еще пять дней оставалась в больнице. В течение первых двух суток я постоянно просила, чтобы к моей голове прикладывали пузыри со льдом. Не знаю почему, но моему мозгу казалось, что он охвачен пламенем, а лед уменьшал жар, давая возможность поспать.

Последней ночью, которую я провела в больнице, была новогодняя. Посреди ночи я проснулась и сидела совсем одна перед окном, глядя на огни центра Бостона. Мне было интересно, что сулит наступающий год. Я думала, какая ирония судьбы была в том, что у меня, нейроанатома, случился инсульт. Я радовалась тому счастью, которое мне довелось узнать, и тем урокам, которые удалось извлечь. И меня волновало сознание того, что мне удалось пережить такую страшную штуку, как инсульт.

Глава 13

Что мне было особенно нужно

Обратите внимание, что резюме изложенного в этой главе я привела в конце книги в разделе "Как помочь восстановлению" в виде двух списков: вопросов, с помощью которых можно было оценить мое состояние, и вещей, которые были мне особенно нужны для восстановления. Эти списки составляют приложения А и Б, которыми вы можете при необходимости пользоваться.

Решение восстанавливаться мне приходилось принимать миллион раз в день. Была ли я готова приложить усилия, чтобы пытаться? Была ли я готова поминутно отказываться от обретенного мной экстатического блаженства ради того, чтобы разбираться в окружающем мире или учиться взаимодействовать с ним? И, главное, была ли я готова переносить муки восстановления? На своем тогдашнем уровне обработки информации я прекрасно понимала разницу между тем, что вызывало боль, и тем, что доставляло удовольствие. Отдыхать в стране чудес правого полушария было соблазнительно и замечательно, а попытки задействовать аналитический ум левого оказывались весьма болезненными. Поскольку мое решение пытаться было сознательным, принципиально важно было, чтобы те, кто заботился обо мне, оказались компетентными и внимательными людьми. В противном случае, откровенно говоря, я, вероятно, не стала бы мучиться.

Чтобы сделать выбор в пользу неразберихи и тягот восстановления, отказавшись от покоя и безмятежности того божественного блаженства, которое я обрела в отсутствие суждений моего левого полушария, я должна была переформулировать стоявший передо мной вопрос из "зачем я должна возвращаться?" в "как я очутилась в этом безмолвном месте?". Я поняла, что такой опыт дал мне бесценное понимание того, что каждый человек может достичь глубокого душевного покоя в любой момент времени. Я полагаю, что ощущение нирваны существует в сознании нашего правого полушария и что мы в любой момент можем выбрать погружение в эту часть своего сознания. Дальше я задумалась, как мое выздоровление может изменить жизни других ― не только тех, кто восстанавливается после травмы головного мозга, но и вообще всех, у кого есть головной мозг! Я представила мир, полный счастливых людей, исполненных душевного покоя, и это дало мне решимость перенести те муки, которые предстояли в процессе восстановления. Наука, которой стал для меня мой инсульт, состоит в следующем: лишь одна мысль отделяет нас от душевного покоя, и все, что нужно, чтобы к нему прийти, это заставить замолчать голос преобладающего левого полушария.

Как бы мы ни определили восстановление, это задача не для одного человека, и на мое собственное восстановление тоже оказали огромное влияние окружающие. Я отчаянно нуждалась в том, чтобы окружающие обращались со мной так, будто мне предстоит полное восстановление. Независимо от того, займет ли оно три месяца, два года, 20 лет или всю жизнь, мне нужно было, чтобы люди верили в мою способность постоянно учиться, лечиться и расти. Наш мозг ― изумительно динамичный и непрерывно меняющийся орган. Мой мозг приводили в трепет новые формы внешних раздражителей, и, получая требуемое количество сна, он был способен на настоящие чудеса исцеления.

Я слышала, как врачи говорили: "Если вы не восстановите способности через шесть месяцев после инсульта, вам не восстановить их никогда!" Поверьте мне, это не так. Я отмечала существенные улучшения в способности своего мозга учиться и работать в течение целых восьми лет после инсульта и тогда решила, что мои психика и организм полностью восстановились. Ученым прекрасно известно, что наш мозг обладает колоссальными возможностями в области изменения внутренних связей в соответствии с поступающей извне информацией. Эта пластичность мозга лежит в основе его способности восстанавливать утраченные функции.

Я представляю себе мозг игровой площадкой, на которой резвятся дети. Все они охотно будут делать вам приятное и приносить радость. (Что? Вы, наверное, думаете, что я путаю детей со щенками?) Вы смотрите на эту площадку и замечаете группу детей, играющих в мяч, и другую группу, лазающую по горке и турникам, и еще одну, возящуюся в песочнице. Все эти группы занимаются разными, но сходными делами, совсем как разные группы клеток у вас в мозгу. Если убрать горку, дети, которые играли на ней, никуда не уйдут, они просто смешаются с остальными и займутся чем-нибудь другим. То же самое относится и к нейронам. Если лишить их той функции, на которую они генетически запрограммированы, они либо умрут от недостатка стимуляции, либо найдут себе какое-нибудь новое занятие. Например, в случае нейронов зрительной системы, если закрыть один глаз повязкой, лишив нейроны зрительной зоны коры поступающих к ним стимулов, они потянутся к соседним клеткам, чтобы выяснить, не смогут ли приложить усилия, внося вклад в выполнение какой-либо новой для них функции. Мне нужно было, чтобы окружающие верили в пластичность моего мозга и его способность расти, учиться и восстанавливаться.

Фактор, значение которого для восстановления клеток мозга нельзя переоценить, ― возможность много спать. Я искренне верю, что последнее слово в вопросе, что нужно мозгу для исцеления, должно оставаться за самим мозгом. Как я уже говорила, сон был для моего мозга временем "сортировки документов". Пока я бодрствовала, энергия внешних раздражителей поступала в мои органы чувств, и фотоны, возбуждавшие клетки сетчатки, а также звуковые волны, беспорядочно бившиеся в барабанные перепонки, быстро отнимали все силы. Мои нейроны не могли удовлетворять спрос на осмысление информации, поступавшей от органов чувств, и вскоре теряли способность выполнять свои функции. На самом элементарном уровне обработки информации действие раздражителей ― это энергия, и мой мозг нужно было защитить, оградив его от чрезмерного раздражения органов чувств, которое он воспринимал как шум.

В течение нескольких лет, стоило мне пренебречь потребностью мозга в сне, чувствительные системы испытывали мучительную боль, вызывая у меня психологическое и физическое истощение. Я твердо уверена, что, если бы меня поместили в обычный реабилитационный центр, где мне пришлось бы бодрствовать, сидя перед телевизором, где меня стимулировали бы метилфенидатом и где меня заставили бы восстанавливаться в соответствии с распорядком, определенным кем-то другим, я чаще выбирала бы отключение и реже пыталась. Для моего восстановления было принципиально важно, чтобы мы чтили целебную силу сна. Я знаю, что в реабилитационных учреждениях нашей страны практикуются разные методики, но остаюсь ярым защитником благотворного действия сна, сна, сна и еще раз сна, чередующегося с периодами обучения и выполнения когнитивных заданий.

Для меня с самого начала было жизненно важным, чтобы те, кто обо мне заботился, давали мне свободу не держаться за свои былые достижения, чтобы я могла определить для себя новые области интересов. Мне нужно было, чтобы меня любили не такой, какой я была, а такой, какой я могла теперь стать. Когда старое доброе левое полушарие моего мозга перестало подавлять активность творческого и музыкально одаренного правого, все во мне переменилось, и моим усилиям в новых поисках себя требовалась поддержка родных, друзей и коллег. В глубине души я оставалась тем же человеком, которого они любили. Но микросхемы мозга изменились из-за перенесенной травмы, что вызвало перемены и в моем восприятии окружающего мира. Хотя я выглядела как прежде и в конце концов научилась ходить и говорить как до инсульта, микросхемы мозга изменились, и вместе с ними изменились многие мои интересы, а также то, что мне нравилось и что не нравилось.