Замок Пастыря - Demonheart
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рядом раздался сдавленный вопль.
Георгий обернулся и увидел согнувшегося в три погибели невысокого человека с неприятным лицом. Он прижимал к груди вывернутую под неестественным углом кисть, и тихонько подвывал, от боли не способный произнести ни слова. Тихон только брезгливо вытер ладонь об пальто.
– А неча лапы свои загребущие по карманам чужим сувать! – пояснил он в ответ на немой вопрос.
Георгий кликнул городового, тот же без церемоний схватил карманника за шиворот и поволок за собой. Люди кругом зашептались, кто-то тыкал пальцами. Вот и прибавилось историй, которые будут рассказываться в вагонах и дома за чашкой чая. Пусть. Это не нарушает Таинства, даже наоборот. Говорить ведь будут об отставном офицере и его бдительном камердинере, а не о маге и его помощнике.
Багаж оставили в купе, но саквояж с исландским манускриптом Георгий предпочел держать при себе. На скорую руку вывел на боку отводящий глаза символ. От воришек вокзальных хватит, а если кто посерьезнее объявится – тут уж придется самому защищаться. Хотя… вряд ли кто-то будет атаковать среди такой толпы. Таинство было свято для всех – даже для тех, кто человеком быть давно перестал, а то и вовсе никогда им не был.
Тихон отпросился сходить до рынка, на что Георгий строго наказал ему явиться не позднее половины первого, а сам спустился в ресторан. Там он заказал черный чай и, попробовав принесенный напиток, проклял того, кто его заваривал. В переносном смысле, конечно, потому что даже самый дурной чай – это не повод накладывать настоящее проклятие. Развернул перед собой утреннюю газету, и принялся делать вид, что читает. Мысли же его были далеко, и крутились отнюдь не вокруг еврейских бесчинств в Одессе или ограбления купца Крупенникова в городе Симбирске.
Думал Георгий преимущественно о том, в какой переплет он умудрился угодить на этот раз. В том, что Яцек Томашевский – Апостол, он уже не сомневался. Если на приеме у Базилевской это была лишь одна из возможностей, то под фонарем на улице все сомнения развеялись. Запах отказывающейся умирать мертвечины Георгий бы ни с чем не перепутал. Густо пронизанная эфирными каналами сетчатка глаз, создающая видимость красного свечения зрачков, только была лишним подтверждением. Как и то, что Томашевский упомянул Кровожора – того, про кого вообще ни одна живая или мертвая душа знать не должна.
А в Петербурге остались Бладберг и Стальная Ведьма, и если от последнего спасет расстояние и ритуал Небытия, то вторая… если хотя бы половина того, что про нее рассказывают, правда, от этой дамы и на Луне не спрячешься. Остается только надеяться, что он произвел правильное впечатление, отведя от себя любые подозрения. Но это дело не столь важное. Важно то, что он как-то ухитрился перейти дорогу древнему и крайне сильному кровососу, который сохранял инкогнито даже в сердце чужого поместья. И тут возникает риторический вопрос…
«Что толку от умения видеть будущее, если предсказуемые проблемы просто сменяются непредсказуемыми?»
Георгий задал себе этот вопрос, но ответа не нашел. Отпил гадкого чая, перелистнул газету, и погнал прочь все экзистенциальные мысли. С каждым годом они возникали все чаще, и каждый раз ему почему-то хотелось спалить к чертям магические книги, сломать об колено зачарованный клинок – и просто забыть обо всем. Провалиться в счастливое неведение, в котором пребывали окружающие люди, ничего не подозревать о накатывающейся на мир волне ужаса. Забыть обо всем, что он видел в своих пророческих грезах.
Вот он идет по городу. Городу, где старинные улицы полны мертвецов. Он видит перед собой кого-то и останавливается. Это девочка, лет десяти-двенадцати. Она замотана в какое-то драное тряпье, лицо – одни кости.
- Хлеба… - шепчет она, протягивая похожую на птичью лапу ладонь. – Хлеба…
Свист подлетающего снаряда прерывает ее фразу. Близкий взрыв щедро осыпает осколками. Девочка падает на землю, одна ее рука наполовину оторвана, из рваных ран на теле хлещет кровь…
Вот он идет по полю. Полю, устеленному трупами. Трупы лежат везде, насколько хватает глаз, и вид этой недоступной пониманию бойни вгоняет в трепет. Он бежит со всех ног, кидаясь из стороны в стороны.
- Кто живой?! – кричит он в ужасе. – Есть кто-нибудь живой? Хоть кто-нибудь?!
Он замечает движение и радостно несется к нему. Один человек, кажется, еще жив. Одет в незнакомую военную форму, серую, с эмблемой в виде орла и гаммадиона, но это сейчас и не важно. Он падает рядом с раненным на колени, протягивает к нему руки, шепча заклинание. Его сила приходит в движение, высвобождается… но магия бессильна. Глаза раненного закатываются, из его перебитого горла последним конвульсивным толчком выплескивается кровь…
Вот он стоит на крыше. Внизу беснуется толпа. Улицы перегорожены, толпа напирает. Слышны крики. Вопли. Мольбы. Люди орут от боли, когда ломаются их кости под напором десятков тысяч тел, они кричат, когда сотни ног топчут их тела в сплошное месиво из плоти и костей. Они умоляют солдат отодвинуть заграждение, но те непреклонны и угрожающе передергивают затворы винтовок – крики умирающих в давке их не трогают, зато ужас перед собственными командирами они испытывают неподдельный. Под их сапогами ручейками течет
