Кукольных дел мастер - Генри Олди

— Да, — ответил дед.

— Совсем-совсем? — уточнила дотошная Джессика.

— Да, — подтвердила Юлия.

— Тогда мы остаемся с госпожой Руф. Как свободные люди.

Впервые Юлия пожалела, что не родилась гематрийкой. Наверное, она потеряла лицо. То самое лицо, на котором отразилась целая гамма чувств. Пытаясь скрыть смятение, она отвернулась к зеркалу и сделала вид, что поправляет растрепавшиеся волосы.

— Вы летите со мной, — без выражения произнес Лука Шармаль. — Вы несовершеннолетние. Вы под моей опекой.

— Выходит, — хором ответили близнецы, — мы не совсем свободны? Ты обманул нас, дедушка.

Банкир промолчал.

— Мы остаемся с госпожой Руф, — голос девочки очень напоминал голос деда: сухой, взрослый и деловитый. — Иначе тебе придется прятать нас от всех до самого совершеннолетия. Мы слишком много знаем, и не будем молчать.

— Это шантаж?

Давид обнял сестру за плечи.

— Мы потребуем передачи нас под опеку отца, — без лишних пояснений чувствовалось: мальчик говорит о профессоре Штильнере, ранее упомянутом в разговоре. — Генетическая экспертиза подтвердит наше родство. Ты проиграешь суд, дедушка. Вероятность — 78%.

— 79%, — поправила Джессика.

— Вы ошиблись, — подвел итог Шармаль-старший. — Вы оба ошиблись. Вероятность — 80,6%. Когда подрастете, вы поймете, где допустили ошибку. Зачем вам надо быть рядом с госпожой Руф?

— Она станет искать Лючано Борготту. Мы хотим помочь.

Если кто-то и чувствовал себя здесь лишним, так это Юлия Руф. Ее мнения не спрашивали, ее позицией не интересовались. И самое нелепое — она знала, что не откажет детям. Провалиться «Герсилии» в черную дыру, если откажет!

Лука Шармаль смотрел на внуков. На ублюдков, как сказал однажды его сын Айзек. На детей, родившихся похожими на деда, как обещала его дочь Эмилия. Спор сына и дочери закончился вничью: дочь в могиле, сын в богадельне. Оба за скобками. Продолжать спор дальше? С теми участниками, кто еще в состоянии спорить?

Лицо банкира ничего не выражало. Выжженная земля, не лицо. Есть смешные формулы. Есть драматичные теоремы. Есть трагические аксиомы. Есть уравнения-фарсы.

Бывает убийственная математика.

— Эдам, — сказал банкир, — ты будешь сопровождать моих внуков.

— Да, хозяин, — спел голем.

— Азат! Посмотри на него!

Михрянец по имени Азат внимательней пригляделся к чужаку, представившемуся как Лючано Борготта. Глаза его расширились, он охнул и отпрыгнул назад. Пальцы Азата нервно сжались в кулаки. В крепкие, увесистые кулаки, обтянутые металлизированной тканью перчаток.

Во время физического конфликта прикосновение к чужой крови дозволено для Хозяев Огня. Но Азат с приятелями на всякий случай заранее надели перчатки. Убежденность в пользе реформизма странным образом уживалась в них с щепетильностью закоренелых ортодоксов.

— Модификант!

— А говорил: невропаст! Шпион!

Из-под коротких рукавов летней рубашки на предплечья чужака выползали змеи. Татуировка росла, бугрилась, словно экзо-мускулатура. В распахнутом вороте виднелась татуированная грудь. Минуту назад на коже не имелось ничего, кроме редких волос. Вот серпенты перебрались на шею, особо шустрая змейка захлестнула подбородок, лизнула жалом губы Лючано…

Не оставалось сомнений, что под одеждой творится то же самое.

— Бей!

Возбужденные, переполненные агрессией, михрянцы не слишком задумывались, зачем надо бить. «Шпион» ничего не пытался выведать, да и нечего было выведывать здесь, в глуши. К месту строительства базы помпилианских миротворцев он не направлялся. Осквернить память великого пахлаван-пира? — ничего подобного; напротив, обходил холм с монументом посолонь, словно знал традицию…

Увы, быть чужим в горячее время — достаточно, чтобы стать врагом, а там и жертвой.

Коротко размахнувшись, Азат ударил чужака в лицо: сбоку, стараясь попасть в челюсть. И взвыл от боли — кулак налетел на раскаленный камень. Опалило так, что и перчатка не спасла. Устойчивый к ожогам, вехден на сей раз был уверен: рука обуглилась до кости.

— Сын ползающего!

Змеи считались нечистыми животными, наряду с насекомыми. Касаться их запрещалось. Правда, этот запрет стоял в числе первых кандидатов на пересмотр и отмену. Тряся пострадавшей рукой, Азат вдруг подумал, что наказан поделом. Чужак, покрытый цветастыми рептилиями; вехден, по собственной воле ударивший в запретное — не символ ли кары за грех?

Как ни странно, это еще больше озлобило Азата.

— Бей!

Кто-то пнул чужака под коленку, сбив на землю. Остальные столпились вокруг, норовя приложиться ногой к подлому модификанту. То, что жертва не сопротивляется, даже не пытаясь скорчиться, закрыть голову, никого не удивило. Стае, рвущей добычу, не до удивления.

Избиваемый молчал. Он был уже весь покрыт татуировкой: веки, ногти, мельчайшие участки тела… Волосы, и те стали радужными нитями. Не проронив ни звука, он лежал ничком, раскинув руки, словно рухнул с огромной высоты.

Зато начали кричать бьющие.

Одному показалось, что ступня его угодила в расплавленную сталь. Другого пронзил мощнейший разряд тока. Третий вывихнул лодыжку, неудачно приложившись к пульсирующей резине. Азат, споткнувшись, в азарте не удержал равновесия и упал на шпиона. Неподвижное тело приклеилось к Азату, мешая вскочить или хотя бы откатиться в сторону. Михрянец заорал, дергаясь, и почувствовал, что теряет шелуху.

Вторичный эффект Вейса.

Галлюцинативный комплекс энергета.

Псевдореальность упала на Азата, облепила, в хищных объятиях унесла прочь от места драки. С ним такое случалось не раз, при работе с внутренним огнем. Но почему сейчас? без причины?! Все казалось обычным, и в то же время отвратительно искаженным.

Азат-2 находился в «пишгаме-ма», алтарной комнате. На алтаре стояла чаша с огнем. Сделанная из серебра с латунными вставками, чаша теперь выглядела ржавой. Рыжие хлопья падали с нее и кружились по комнате, увлекаемые сквозняком. На угли, дымившиеся в чаше, с прохудившегося потолка капала вода. Пол в «пишгаме-ма» был грязным, несмотря на то, что его каждое утро посыпали чистейшим песком.

Но самым ужасным оказалось не это.

В центре алтарной комнаты стояла узкая и длинная клетка, свитая из живых змей. Нечистое в чистом; плевок в глаза обычаям. В клетке бесновался монстр: тело, собранное из рыхлых комьев, конечности в виде лиан с пятипалыми ладошками. Гнилой картофель в сыром подвале безумия. Монстр рвался наружу, клетка не пускала. А пятеро михрянцев, не в силах остановиться, били ногами по кошмарному узилищу.

Их кусали змеи. Их жгли лианы, высунувшись между гибкими «прутьями». Горела одежда, вспыхивала обувь. От чада было трудно дышать. Брызги крови пятнали тела михрянцев. Как заведенные, вехдены дергались, продолжая сумасшедшее избиение, не понимая, кто кого казнит…

— Бежим!

Вопль сработал спусковым крючком, швырнув несчастных прочь.

Глава четвертая

Кукольных дел мастер

Тьма без звезд.

Тьма — это хорошо. Спокойно. Рождаться и умирать лучше во мраке. Особенно если ты — не дитя, и не роженица, а скорлупа. Треск, мелкие осколки летят во все стороны, притворяясь звездами, которых нет…

Конец.

Я видел себя в «волшебном ящике». Себя-нынешнего, себя-здешнего. Жизнь сошлась в точку. Значит, пенетратор, дитя мое космическое, двинулся на волю. С вещами на выход. Прощай, бывший огрызок. Веселой тебе судьбы. Сломанная кукла, я остаюсь лежать на краю сцены. Помахал бы вослед рукой, да нити ослабли.

Ты плачешь, младенец?

Ты визжишь?

Запредельный визг пронизывает тьму насквозь. Ломит зубы, словно во рту вместо слюны — ледяная вода родника. Серебряная запятая возникает в темноте. Летит по параболе, садится, гаснет. Перестает визжать. Перед «что» всегда ставится запятая…

— Борготта! Очнитесь!

Что?!

— Борготта! Чтоб ты жил сто лет!

А слышится: «Чтоб ты сдох!» Это какая-то ошибка. Я уже сдох.

Можно ничего мне не желать.

— Борготта! Ты слышишь меня?

— Слышу.

— Сесть можешь?

— Могу.

Когда хозяин приказывает, раб подчиняется. Хозяин? Фигушки. У меня нет хозяина. Я — свободный человек. Свободный мертвый человек. Захочу и сяду. По своей воле.

— Дайте ему воды, господин советник. Вот фляга.

По лицу текла вода. Лючано сидел в траве, ошалело вертя головой. Тьма рассеялась без остатка. Ослепительная Даста летела в зенит, как шар в боулинге, пущенный умелой рукой. Из-за восточных холмов за шустрой супругой приглядывал ревнивец-Йездан, выбравшись наружу до середины и почесывая косматую грудь.