Другие - Шерон Тихтнер

Мне ничего не говорили. Но я уговорила маму рассказать. Пойми, я была маленькая и ничего о рождении детей не знала. Я тогда думала, что сильно заболела и умираю. Сказав это маме, она расплакалась и объяснила все как смогла. Я тут же возненавидела своего еще нарожденного ребенка.

Мама попросила персонал тщательно за мной следить, чтоб я с собой ничего не сделала. Ей пришлось влезть в огромнейшие долги, чтоб договориться с врачами по этому поводу. Но надо отдать должное, за мной действительно следили. И несколько раз предотвратили мои попытки.

Через месяц родился недоношенный мальчик. Во время родов я пережила еще одну клиническую смерть, но в комму больше не впадала и восстанавливалась на всеобщее удивление очень быстро.

Мальчика даже никто не спасал, так как посчитали, что он никому не нужен. Его даже под кислород не положили. Но ребенок вопреки всему выжил, и мама, как только он немного окреп, забрала его домой. Она и бабушка единственные, кто считал его чудом, посланником господа.

Я не могла его ни видеть, ни слышать о нем ничего не хотела.

Спустя два месяца и меня выписали домой. Вот тут начался кошмар: я не могла находиться рядом с этим ребенком, я билась в истериках. Дома я забилась в угол и никуда не выходила. Конечно, мама обратилась за помощью к специалистам.

Когда врачи сказали, что я здорова и вполне адекватна, я вернулась домой. Через несколько дней, когда мама оставила меня с ним в комнате одну всего на несколько минут, я попыталась его выбросить в окно. Не знаю уж, что со мной тогда было, но я держала мальчика на вытянутых руках над пропастью и плакала. Малыш совершенно меня не боялся, не плакал, а наоборот улыбался во весь рот. Я так и не смогла сделать задуманное. В этот момент в комнату влетела мама, и, выхватив ребенка, понесла его в другую комнату.

У меня внутри все перевернулось и мне показалось, что моей маме дороже этот «выродок». Именно таковым я его тогда считала. Я разрыдалась еще сильнее и выпрыгнула в открытое мной окно. Мы жили на пятом этаже. Под окнами росли тополя и кустарники.

Очнулась я опять в больнице после третьей клинической смерти. На этот раз по выздоровлению меня упекли в психиатрическую лечебницу. Там мне прочистили мозги, по просьбе матери. Меня убедили, что в первую очередь этот мальчик мой сын, а чей он еще не так и важно.

Самое интересное, что вернулась я оттуда нормальным человеком и через какое–то время полюбила своего уже годовалого сына.

Я встала и подошла к шкафу. Оттуда я вытащила альбом с фотографиями. Я села обратно на кровать и стала показывать Габриелю своего сына, продолжая рассказывать. Я стала тихо плакать.

— Ванечка очень любил меня, и я отвечала ему взаимностью. Мы вместе играли, гуляли, смотрели мультики. Он был очень умным ребенком. Он стал разговаривать уже в год и три месяца. Самое удивительное, что он первое его слово было «мама» обращено ко мне. В три года он уже знал весь алфавит.

Спустя два года счастливой жизни, в течение которых мама успела выйти замуж и мы переехали в Германию, где все считали Ивана моим братом, у него появились проблемы со здоровьем. Он постоянно стал кашлять, испортился аппетит, общее самочувствие ухудшилось. Мой резвый и веселый сын стал вялым и болезненным. Мы обратились в клинику, но там нам поставили страшный диагноз.

Я начала всхлипывать, но продолжала рассказывать. Габриель меня обнял за плечи, продолжая внимательно рассматривать и фотографии и меня.

— Оказалось, что мальчик родился с огромными генетическими мутациями не совместимыми с жизнью. Сравнить это можно было только с раком в очень запущенной форме. Никто из врачей нам помочь не мог. Такие заболевания не излечимы, они на генетическом уровне. Нам сказали, что жить ему осталось от 3 до 9 месяцев.

Через 3 месяца после этого ребенок перестал ходить, атрофировались мышцы, усилился кашель — с кровью и слизью. Появились страшные боли. Ребенок перестал есть, стал задыхаться от всего этого. Через месяц у него не осталось сил, даже кричать и плакать. Мы с мамой почти не отходили от него.

Он постоянно находился на обезболивающих, но они лишь уменьшали его боль, а не убирали совсем. Он перестал разговаривать, только хлюпал всей этой гадостью.

Еще через две недели мой сын в возрасте 3,5 лет умер у меня на руках. Мы так и не узнали, от чего точно он умер: задохнулся, захлебнулся ли всей этой жижей из легких, сердце уже не выдержало, от голода или от обезвоживания. Это мы уже никогда не узнаем. Да и не зачем. Это самая ужасная смерть, какая только может выпасть человеку.

Я не знаю, за что Бог послал моему сыну такую страшную смерть!!! Я всегда считала, что самое страшное знать, что ты умираешь. Знать сколько тебе осталось. И умирать долго мучительно и самое обидное, что все твои родные будут мучиться вместе с тобой. Пережить такую смерть тяжелее всего.

Я до сих пор не могу понять, если было суждено моему сыну умереть, почему его не могла сбить машина? Почему он должен был умирать так??? За что маленькому невинному ребенку такие мучения?

Я уже практически выла, вспоминая весь тот ужас, которым нам пришлось пережить. А Габриель сидел тихо–тихо и тоже почти плакал, хотя и не способен на это. Он все крепче и крепче меня сжимал.

Хотя фактически я должна была быть к этому готова, но я не выдержала. Я никак не могла всего этого понять! Я неделю плакала и кричала, что это не справедливо. А потом решила, что хочу к нему, подальше от всех этих ужасов. Я тогда была такой уставшей от всего этого, что у меня не было больше сил бороться.

Я села на свой мотоцикл, выехала на магистраль и въехала на бешеной скорости в первое мне попавшееся здание. Я абсолютно не смотрела куда ехала. Мне снова не повезло — этим зданием оказалась прокуратура. Естественно вызванная ими скорая помощь была на месте уже через две минуты.

В очередной раз, очнувшись в реанимации после четвертой клинической смерти, я не знала радоваться мне или ругаться.

Я тогда очень сильно обидела маму, своим нежеланием возвращаться с того света. Дело в том, что последняя клиническая смерть продлилась 29 минут. А врачи констатируют факт смерти уже через 15–20 минут после остановки сердца. Так вот мое тело уже вывезли в коридор вместе с аппаратом. Врач прошел впереди и стал объяснять моей маме, что собственно случилось и, что я умерла. Я тебе уже говорила, что мама у меня невероятно сильная духом женщина, но в тот момент она посидела. Она не хотела верить словам врача и бросилась к моему телу. Что произошло дальше, никто толком не помнит, потому как происходило все в считанные секунды. Мама схватила тот аппарат и ударила меня током, что завести сердце. И как ни странно оно завелось. Все окружающие были в полном шоке. Я поставила рекорд длительности. Но очнувшись, первое, что я тогда сказала маме — «зачем?».

Мама еще неделю со мной не разговаривала, но все–таки простила. Конечно, постепенно все наладилось. Меня привели в чувства. Мы вынуждены были переехать на другой конец города, чтобы нам ничто не напоминало об этом ужасе.

Я продолжала плакать, но уже в заботливых объятьях Габриеля. Он ни о чем меня больше не спрашивал, только постоянно повторял «все уже позади, все прошло, я с тобой». Я постепенно успокоилась и лишь иногда все еще всхлипывала. Габриель положил меня на кровать очень аккуратно и нежно.

— Спокойной ночи, любимая! Отдыхай! — прошептал он, мне на ухо и исчез.

Я закрыла глаза и мгновенно уснула. Мне приснился один из моих кошмаров, от которых я просыпалась по ночам. Все мои сегодняшние воспоминания обрели картинку и вспыхнули в моей голове с новой силой, выжигая мое сердце.

Вот я вижу улыбающегося белокурого мальчишку, который бежит ко мне со всех ног с раскинутыми в стороны руками и кричит только одно слово «МАМА». Я подхватываю его на руки, его пухленькие ладошки обнимают меня за шею. Я целую его пухлые румяные щечки, тереблю за маленький носик, смотрю в его темно–карие, цвета горького шоколада, глаза с огромными ресничками. Он улыбается мне во все свои десять зубов. Его золотые волосы развеваются на весеннем ветру. Он спускается у меня с рук и тащит на поляну собирать цветы. Мы наперегонки срываем разные синие, голубые, желтые и белые цветы. На поляне их, по–моему, тысячи. Я ему поддаюсь, у него целая охапка цветов, а у меня всего три. Мы бегаем, играем. Набегавшись, я падаю на траву. Он подбегает ко мне и обсыпает собранными цветами. Мы хохочем. Я безмерно счастлива.

Вдруг картинка меняется. Я нахожусь в своей бывшей комнате. Я сижу на стуле возле кровати сына. Это уже не тот мальчик с поляны. Передо мной на кровати лежит скелет обтянутый кожей. Кожа не просто бледная, а практически уже невидимая, жухлая и практически пергаментная. Мышц на костях почти не видно, вен нет вообще. Щеки впали и совсем белые, нет даже намека на бывший румянец. Блеск в глазах совсем пропал, цвет стал почти черным. Вместо волос на голове бесформенная светлая тусклая солома. Дыхание тяжелое, часто с бульканьем. Под ключицей торчит катетер для уколов. Изо рта исходят только тихие ели слышные стоны.