Гроб хрустальный. Версия 2.0 - Сергей Кузнецов

Мне грех жаловаться на советскую власть, но всякая власть раздражает меня. Мне так много надо успеть – а я должен сидеть на скучных уроках, готовиться к бессмысленным экзаменам по истории, обществоведению и литературе.

Помню, на той неделе Лажа рассказывала о том, что, написав

"Иных уж нет, а те далечеКак Саади некогда сказал",

Пушкин имел в виду казненных и сосланных в Сибирь декабристов. Все зашушукались, мне стало противно, я громко сказал: "сосланных в Париж диссидентов". И что? Земля не расступилась, КГБ не явилось по мою душу. Все заржали, а Лажа предпочла сделать вид, что не расслышала.

Кстати, об уехавших в Париж. Я поудобнее перехватываю гитару и пою:

Ветерок с востока, ветерок красивыйПерешел в пассаты.Вся интеллигенция матушки-РоссииДрапает на Запад.Едет Рабинович, следом Ростропович,После Шостакович.Только поприжали, сразу побежалиГалич и Войнович.

Какая глупость – изымать из библиотек верноподданные книги про "пламенных революционеров" только потому, что автор сменил место жительства! Какая глупость: бояться переписываться с уехавшими друзьями. Я уверен: мои родители находят способ дать о себе знать дяде Саше и тете Ире. Иначе откуда бы у нас были фотографии их роскошной квартиры на Брайтон-Бич, которые я видел у мамы на той неделе?

Прямо из столицы выслан Солженицын,И в местах неблизкихЩас живет Коржавин, да и Бродский пишетНынче по-английски.Разбрелись по свету, Эткинда уж нету,Нет и Белинкова.Лишь там очутились, подданства лишилисьКопелев с Орловой.

– Кончал бы ты про политику, – говорит Емеля.

– Майор, мы шутим, – говорю я, нагибаясь к розетке, цитируя анекдот. Емеля пытается отобрать у меня гитару, я убегаю в соседнюю комнату. Ату его! кричит Абрамов, и они припускают следом за мной. Мы падаем в коридоре, куча мала, три здоровых лба, вся жизнь впереди, катаются среди ботинок, забыв уже, по какому поводу потасовка.

Ирка возвращается из ванной, я хватаю ее за ногу, она визжит и падает прямо на меня. Моя рука будто случайно оказывается у нее на груди, и я чуть-чуть сжимаю упругий холмик. У Марины совсем маленькая грудь. Очень красивая, но маленькая, а Иркины полукружья не умещаются в ладони.

Абрамов и Емеля рвут друг у друга гитару, а мы с Иркой замираем на секунду, только пальцы мои продолжают двигаться. Я знаю: нехорошо лапать подругу своей девушки. Но я знаю: для свободы не существует нехорошо. Мама всегда говорит: мне некуда спешить, а мне кажется – если я сейчас не сожму в ладони Иркину грудь, я больше никогда не смогу этого сделать. И никакие другие женщины, которые будут у меня, не восполнят этой потери. И моя любовь к Маринке не имеет к Иркиной груди никакого отношения.

Я смотрю Ирке прямо в глаза, полуприкрытые длинными ресницами, – и вижу, как краска заливает ее лицо. Она убирает мою руку, встает и уходит в комнату, где Емеля, завладев гитарой, уже поет: О Марианна, сладко спишь ты, Марианна, мне жаль будить тебя, я стану ждать! Все смеются, потому что Марианна – это полное имя Марины.

Я ни разу не видел Марину спящей. Это только так говорится мы спим вместе. На самом деле мы только занимаемся любовью, днем, после школы. Маринка живет по дороге к метро, мы доходим до ее дома все вместе, а потом она говорит: Чак, пойдем, попьем чаю, мы оставляем ребят и уходим вдвоем. С легкой руки Глеба выражение "попить чаю" зажило в нашем классе собственной жизнью, но я предупредил: если кто будет на эту тему цеплять Марину – дам пизды.

Мы возвращаемся в комнату, я рассказываю, как на прошлой неделе меня таскали к директору за стихи, написанные на уроке истории. Белуга пиздила про Сталинградскую битву, а я конспектировал в жанре нескладушек. Не помню почти ничего, разве что

фрицам всем пришел капутсъел их триппер на яйце.

Кажется, это единственные строчки без мата. Впрочем, мне шили не матерщину, а глумление над памятью павших и прочую антисоветчину. Я же отбивался, говоря, что стихи, конечно, похабные, но политически выдержанные. Главное – показать, что не боишься. В крайнем случае, получу выговор с занесением, все равно через полгода снимут – как раз к поступлению в Универ.

Феликс ставит кассету с песнями "Битлз", я обнимаю Маринку, и мы идем танцевать. Джордж Харрисон бесконечно повторяет I Me Mine I Me Mine I Me Mine – вот и учи после этого английский, все и так понятно. На середине песни раздается звонок в дверь: полдесятого, родителям Феликса еще рано, и Глеб бежит в прихожую, надеясь, что пришла Оксана. При этом он, правда, кричит: Вольфсон, ты сестру привел с собой или как? но это не так уж важно.

В самом деле, это Оксана. У нее какое-то совсем незнакомое лицо. Остановившиеся глаза, дрожащие губы, рука судорожно сжимает ремешок сумки. Вольфсона арестовали, говорит она, и в этот момент я понимаю: мама была не права, надо спешить, потому что сердце стучит в груди и подсказывает: не успеть. Я крепче обнимаю Марину и говорю ей: Пойдем, хотя сам не знаю, куда идти и что делать, но просто нельзя так больше, времени осталось совсем немного, и мы должны спешить.

18

Хорошо, что лифт починили, думает Глеб, хорошо, потому что как подниматься теперь по лестнице, мимо пророческой фразы о молодой смерти, как идти по ступенькам, с которых только вчера смыли Снежанину кровь? Хорошо, что все ведут себя, будто ничего не случилось. Как бы мы жили иначе? Что бы мы говорили друг другу при встрече? Ты знаешь, я все думаю: Снежана умерла, а мы остались такими же, как были. Так, что ли?

Нет уж, лучше подняться на лифте, пройти в квартиру, не поворачивая головы, не глядя на лестничную клетку, на ступени, на стену, с которой еще не до конца смыт иероглиф, на Снежанину беду написанный в блокноте два дня назад. Лучше здороваться с ребятами, как ни в чем не бывало, садиться за компьютер, лучше обсуждать концепцию первого номера журнала, словно до этого есть дело хоть кому-то: надо ли нам организовать виртуальную редакцию или достаточно обычной?

Хорошо, что милиции нет дела до убийства. Хорошо, что менты сказали: в подъезде на Снежану напал наркоман, который искал денег на дозу, пьяный подросток, просто маньяк-убийца. Хорошо, что никто не обратил внимания на исчезновение кухонного ножа, никто не прочитал странный иероглиф, выведенный над трупом.

Хорошо, что все идет по плану: в журнал приходят статьи, их нужно верстать, а перед этим можно прочесть. Хорошо, что есть люди, которые не знают, что вчера на лестнице в Хрустальном проезде, дом 5, была зарезана девушка двадцати двух лет, в самый свой день рождения. Хорошо, что можно читать статью на важнейшую тему: что такое "сетература" и почему будущее принадлежит именно ей. Хорошо, что можно подумать об этих новых русских словах: "сетяне" вместо "netizens", "мыло" вместо "e-mail", "гляделка" вместо "browser" и Повсеместно Протянутая Паутина вместо World Wide Web. Хорошо, что при слове "паутина" можно не вспоминать черный лак ногтей за вуалью чулка, можно не думать, связано ли убийство Снежаны с историей Маши Русиной, не думать: Снежана погибла только потому, что могла выдать того, кто лишил Шварцера денег Крутицкого.

– Мы решили некролог в Сети повесить. – В комнату вошел Андрей. – Давай я текст напишу, а ты прикинешь, как это должно на экране выглядеть. Вот, даже фотография есть.

Он протянул Глебу карточку: живая Снежана улыбалась и поднимала к объективу бокал вина, красного, как ее глаза, высвеченные вспышкой.

– Хорошая фотка, – сказал Глеб.

– Да, – кивнул Андрей, – глаза только убрать. А так нормально.

Глеб пошел к сканеру в углу. Под крышкой листок бумаги – видимо, кто-то забыл. Глеб вынул листок, пристроил фотографию Снежаны, закрыл крышку и нажал кнопку. Взгляд скользнул к листку. Теперь он его узнал: та самая страничка с иероглифом, из блокнота Снежаны.

Глеб вертел листок в руках и вспоминал, как Снежана спросила: "Это имеет ко мне отношение?" – и он ответил: "Самое непосредственное", – не подозревая, что эти слова окажутся пророческими. Что он тогда имел в виду? Что он, рисуя иероглиф, вспоминал Таню, о которой напоминала ему Снежана? Но как иероглиф попал на стену? Может, не нарисуй он его, Снежана осталась бы жива?

Он снял трубку и набрал номер, который дал ему вчера Антон.

– Олег слушает, – ответил бодрый голос. Глебу он сразу не понравился – как раз потому что бодрый.

Поначалу Олег никак не мог вспомнить Антона, но в конце концов договорился встретиться завтра на закрытии сезона в "Птюче". Решив, что у него еще есть время узнать, где находится "Птюч", Глеб повесил трубку и вернулся к компьютеру. Выставил свет на фотографии Снежаны, подчистил фон. Хорошо, что можно делать знакомые, привычные действия, хорошо, что они успокаивают. Словно фотография – не портрет умершей девушки, а обычный фотоимидж, требующий доработки.