Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Зеркала разом выплеснули накопленные впрок, но искажённые перед выплеском отражения?

Калейдоскоп, холодная игра в непреднамеренность?

Взмыла стайка рекламок, следом – стайка лиричных нот… эту песню не задушишь, не убьёшь? Ох, всё и вся вместе! – смело и… рутинно сопрягались классицизм с модерном, барочные мотивы с хайтековскими, какой-то напористой немощью веяло от тотальной выдумки. Домечтались и доигрались до глумливой расправы с прошлым? Стоило ли копья ломать на лекциях Шанского, после лекций, за что с пеной у ртов боролись? За механистично сплоченную полую невнятную образность?

О, Соснину, недотёпе-первооткрывателю, безжалостному к себе, не способному поверить в то, что он проник-таки «по ту сторону», так и не удавалось собраться с мыслями, почему бы не разобраться в чувствах? Проник, не проник… вспоминал, что «по ту сторону», не пространство иное, – время. Его, поражённого тем, как поменялись художественные предпочтения, подавляла и смешила эта совсем другая эклектика: хвастливое, издевательски-заискивающее подражательство, помноженное на несусветную вкусовую неразриху. И никаких творческих колебаний – не представить проектные поиски, ворохи эскизов. Пространственный коллаж в своей изначально-холодной и окончательной готовности был нагл, р-р-радикален, заведомо игнорировал любое ответное чувство зрителя, хотя чрезмерностями коллажа скорее выявлялась, чем маскировалась его внутренняя пустотность, неизбывная вялость. Не видимость ли перед ним, видимость для него одного, слепок из мёртвых знаков? Нет, ладонь ощутила прохладу ближней витрины, шероховатость цоколя, без устали заглаживаемого лучами. Постучал по цоколю из рваного камня – отозвалась пустота… всё всерьёз и будто бы понарошку. Если фреска в «Танцполе» игриво синтезировала всю историю станковизма, то здесь, на райской площади, в абсурдно-своевольном коллаже наспех обобщалась долгая история памятников и стилей?! Торопливые глупцы походя поупражнялись в пластическом остроумии? И уже не понять, что получилось лучше, хуже, лишь холодок пробегал – чем-то зловещим веяло от всех этих легковесных, беспроблемно парящих форм… чем-то зловещим. Вновь окинул взглядом досель невиданное великолепие. Накапливались недоверие, раздражение. За что боролись, за что боролись, – беззвучно шептал Соснин; воочию напоролся на походя реализованную мечту, искры из глаз посыпались. Вот оно, расхлябанно-бессознательное бытование среди одних отражений, среди означающих, завлекательно-равнодушным блеском отторгших подлинность, отражений-означающих, суетливо сменяемых, по сути – неотличимых. Ну да, утопия закономерно выродилась в антиутопию: искусство разъедалось кривой усмешкой, как если бы разнесённые по векам плоды творческих мук именитых усопших зодчих, отныне бесправных, произвольно скрещивались и сращивались, превращаясь в объект безответственно-пытливой забавы. Да-да, не иначе как окаменевшее время, застывший знаковый шабаш, вот бы увиденное обсудить с Бухтиным, Шанским, Бызовым, обсудить вчетвером, с шуточками, подколами, как прежде, вот бы… Соснин поёживался. Старая-добрая, давненько уже одомашненная эклектика, смешивая стили прошлого, демонстрировала какую-то старообрядческую неприязнь к любому свежему дуновению, тщилась задержать перемены, а новейшая эклектика, та хотя бы, которую столь эффектно, как на выставке-продаже, представлял «Рай», перемен вроде бы не страшилась, напротив, к переменам была открыта – разве в отверделых отражениях минувшего зримо не воплощалась динамичная, куда-то зовущая, устремлённая куда-то в неизвестность реальность? Так-то так, хотя в глаза бросалось, что реальность сия мучилась каким-то внутренним ступором, была обескуражена собственной торопливостью. Вот так перемены, будто бы бег на месте! Приглаженный, даже заглаженный разнобой. Симулятивная мельтешаще-хаотическая застылость. Отвердевший… окаменевший симулякр. И при этом – симулякр вездесущий, покорявший зрение, слух, осязание, обоняние, да, дисперсные частицы симулякра насыщали атмосферу «Рая», вызывали одышку, как если бы лёгким не хватало кислорода, частицы сгущались. Или нос, рот забивали распылённые в воздухе частицы ароматизатора?

Попытался вспомнить как пахнут море, снег, скошенная трава.

Симулякр, – окаменевший симулякр.

Семейство стилей пополнилось?

Ну да, если под напором массовизации и на её потребу из литературы извлекается литературность, из кино – киношность, то из архитектуры – архитектурность, то бишь – расхожий набор знаков-деталей. Вот они, все эти примелькавшиеся колонны, фронтоны, арки, беседки и балюстрады отформатировали, симулируя композиционный поиск, и упаковали, получился невиданный досель стиль. Ну да, все среднеобывательские представления об архитектуре, выраженные перво-наперво в наборах её обязательных элементов, свалили в кучу, а подвижные рекламы, скользящие лучи, блики навели глянец.

– Внимание, автомобильная авария на углу Стремянной улицы и Владимирского проспекта привела… стоит Загородный проспект, пробка – от Звенигородской улицы до Владимирской площади, затруднён поворот с Разъезжей…

Всё ещё борясь с приступом анемии, мысленно перетасовал выступы, запады и скруглённые нишки, канавки, пилястры, карнизы. Взаимозаменяемость черт на загримированном лице симулякра? Никто бы, уверен, не заметил разницы, так ли сопрягай, иначе – никакой фактурности, все черты-детали безупречно подогнанные, заглаженные, с волосяными швами. И – неутолённая юношеская мечта вновь настигла его? – удайся ему без потерь для зрительного восприятия перевод в слово всего того, что он видел сейчас и здесь, получился бы патологически боявшийся естественности, принимаемой за косноязычие, текст, в нём, этом гипотететическом заглаженном тексте, не было бы ни одного корявого слова, ни одного синтаксического сбоя.

– Литейный тоже стоит на всём протяжении – затор от Невского до моста. Итак, внимание автомобилистов! – сплошная пробка, стоят в обе стороны Литейный, Владимирский, Загородный.

Некому доверить сомнения, не с кем поделиться догадками – не было рядом Бухтина, Шанского, не с кем было всё-всё, чем донимала отлакированная действительность симулякра, безотлагательно обсудить, затеяв жаркий спор о пугающе-новых сущностях, дискурсах, спор с неистощимым запасом аргументов в защиту самой уязвимой позиции, и не было Бызова, неподражаемого Бызова, способного, помрачнев, одним махом доказать «от противного» что-то не приходившее им, заспорившимся, на ум, что-то воистину неординарное, кстати, именно Бызов, кто же ещё, сравнивал их, упрямых и безнадёжных искателей первооснов, с мухой, которая без устали буравит, жужжа, стекло. И все их давние и недавние споры, чудесно склеившись в строку, но не подчиняясь никакому ранжированию, никакой логике, хронологии, пронзили хаос сознания этой бесконечной, с убористо набранными словами, строкой, несущейся из пустоты в пустоту, споры и впрямь были бесконечными, прерывались многоточием лишь тогда, когда иссякала выпивка, пора было расходиться, но и на ночных улицах, расставшись, рассуждая сами с собой, продолжали мысленные баталии, разминали дерзкие несуразные идеи, иссушали их своим настырным интеллектуальным изяществом… умчались грёзы… и – вернулись, вернулись, – чтобы устоять, схватился за чугунную перекладину на спинке скамьи, ибо побоялся выпасть в окно, – в остром, влекущем ракурсе, устремляясь к неровному асфальтовому дну колодца, зажелтели продырявленные блеском стёкол стены двора, из дальнего угла, из-за помойки, выпрыгнул и сразу впрыгнул в глаз зайчик, и тут же, ослепнув, увидел Соснин сверху, уже из Валеркиной кухни, многооконную овальную трубу, где гуляло гулкое эхо умерших голосов, и вот уже окно поменялось, он лежал, дождавшись своей очереди вкусить смертельного риска, поперёк широкого подоконника в гостиной, Шанский с Бухтиным, хохоча и балагуря, держали за ноги, чтобы не вывалился, слева, за гранью графитно-серого эркера, в перспективном небесном просвете Загородного маячила колокольня Владимирского собора, до поглощения которой хрусталиком по условиям головокружительного эксперимента, собственно, и надлежало вытягивать, откидывая голову назад, шею; эркер слева темнел близко-близко, косой взгляд ощупывал все крупинки на штукатурке, внизу, как рогатый жук, проползал по чёрной узорчатой брусчатке троллейбус, его обгоняла, газуя сизым бензиновым дымком, одинокая горбатенькая «Победа», да и сам-то Соснин покорно вышагивал по противоположному тротуару Загородного, заведённо, день за днём, год за годом, в школу, из школы. В любую погоду, но, чаще всего, под моросящим дождём возвращаясь домой, заглядевшись на собор, сказочно выраставший на фоне неба, спотыкался за шаг до площади о ступеньку угловой «Чайной», а тем временем громовержец-Бызов подначивал. – Илюшка, не трусь, высовывайся подальше, хоть что-то невиданное, прощаясь с жизнью, увидишь, всё равно ведь Валерке с Толькой тебя за грязные ботинки держать противно, сейчас всё равно отпустят, чтобы поскорей вымыть руки, однажды, и правда, едва не отпустили от неожиданности, Юлия Павловна врасплох застигла, раньше срока покинув свой пост в театральной кассе.