Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

А какие кренделя вывязывали над головами подвесные воздуховоды, тянувшиеся из кухонь! Каждый – из оранжевой, лимонно-жёлтой или бирюзовой платмассы, из тусклых оцинкованных коробчатых профилей или в виде блестящих гофрированных змей – казалось бы, имел свой маршрут, а все вместе… воздуховоды страстно спутывались, смело протыкали встретившиеся им на пути фронтоны и своды, дорогие, изысканного дизайна люстры, расписные плафоны, с насмешливой стыдливостью заслонялись там и сям чёрными ли, густо-лиловыми перфорациями, а то и намеренно грубыми, словно из подвальной котельной, ржавыми железными сетками, которые вдруг обрывались, чтобы дать какому-нибудь яркому удаву вволю поизвиваться, пересекая туда-сюда ленты окон, за стёклами же, с дразнящей независимостью от развесёлой хаотичности извивов-виляний скользил панорамный лифт.

Иди, смотри. Но сколько можно ходить, смотреть?

– О тяжёлой болезни «Омега-банка» слыхали? – долетал зычно-самодовольный баритончик Мухаммедханова, полыхавшего огненно-красной вязаной жилеткой из-под расстёгнутого клубного пиджака с золотыми пуговицами, – если бы слыхали, не радовались бы музыке на каких-то пнях. Часы стояли.

– Пусть умирает поскорее, чем меньше сомнительных банков, заменяющих прачечные, тем… пусть, туда ему… – вскрикивал, размахавшись руками, Эккер, – всё, всё, кризис оздоровил экономику, поставил крест на бандитском капитализме!

Когда ты сбрасыва-а-а-ешь платье-е… – голос тенора достигал высот, разве что доступных кастрату.

– Жирный крест поставили на свободах, о которых болтуны-мечтатели так пеклись! Пока бархатные революционеры из девяностых почивали на обломках самовластья, будто на лаврах, Кремль захватили питерские чекисты, началась реставрация репрессивного аппарата, реставрация имперского духа, а вы…

– Да, я шестидесятник! И горжусь, что в революционные девяностые…

– Снимаю шляпу! Но не вы ли, дети Двадцатого съезда, поверили хрущёвским сказкам, потом спокойненько проглотили…

– Неправда! Мы были искренни, твёрдо шли к цели, именно нам довелось перевернуть последнюю мрачную страницу русской тоталитарной истории, перевернуть навсегда! – Эккер расслабил узел фисташкового галстука и отпил из кружки «Праздроя». Посмотрел строго на официанта. – Шпекачки пражские, не поддельные?

Официант мотнул головой в сторону стилизованного портала собора Святого Вита, за которым шипела чешская кухня.

– Ха-ха-ха, мрачную страницу перевернули! Ха-ха-ха, экономику оздоровили! – в мухаммедхановский смех подмешались зловещие тембры, – людям есть нечего, понимаете? Аморально радоваться удовлетворению желаний мифического среднего класса, когда люди голодают, когда у них элементарно нет денег!

– Хватит лукавить, Устам Султанович! – закричал, вновь заводясь, Эккер, да так громко закричал, так надрывно, что перешиб музыку, голоса едоков, гуляк, – вы не хуже меня понимаете, что эмиссия была бы губительна для экономики! Затосковали, подпевая социалистам, по новому кризису?

Однако, публично защитив интересы малоимущих масс, Мухаммедханов отвечать криком на крик не пожелал, отпустил царским кивком телеоператора с камерой на плече и примирительно улыбнулся, велел и себе принести шпекачки.

Ага, вот они, тот самый лифт, та самая лестница!

Вот они где!

– Давно все свободные и равные стали братьями, милейший, зачем толкаться? Включите фары!

Да, Соснин толкнул Марата.

Марат, изрядно поднабравшийся, упёрся было горчично-стеклянным взглядом, но сменил гнев на милость. – Вспоминаю, господин-созерцатель, вспоминаю, вы с Серёгой Довлатовым за девчонками гонялись у Пяти углов, как же. И вновь разгневался. – Чего теперь от меня хотите? Сроки и гонорары я не пересматриваю! Вы на договоре, дерзайте! Тут на шею магнату в порыве наглевшей чувственности бросилась распорядительница премиального шоу, после троекратных поцелуев шаловливо приникла фигурной отлакированной причёской к крапчатому плечу. Марат прижимал к уху плоский телефончик в змеиной коже. – Почему чёрный лимузин? Мудаки, кого хоронить собрались?! Страна дураков! Мигом перегнать белый в аэропорт, Элизабет Хаас через час приземлится.

Разыскал лестницу, лифт, толку-то, они же там, за лентами окон! – мучимый чёрной завистью к выдумщику этой пространственной заковыки, не мог вообразить всё сооружение в целом, его коммуникационные узлы, рекреации, всё-всё в нём было перемешано, все объёмы, полости вдвигались друг в друга – всё невпопад… ни вертикального, ни горизонтального зонирования, аморфный конгламерат, главным, если не единственным, содержанием которого оставалась тайна!

«Выхода нет», свернул.

Прорезь в мраморной стене, за ней – серебристо-блестящий обтекаемый поезд, люди с чемоданами на перроне, повыше – ряд окошек, опутанных настенными растениями, в окошках – ряды синих квадратиков-экранчиков, аккуратные молодые колдуны-операторы, ещё выше – ленточное остекление; синие светящиеся квадратики – не клетки ли мощного и вездесущего мозга?

«Приглашаем провести ночь вдвоём с геем-гейшей»! «Приглашаем провести ночь вдвоём с геем-гейшей»! – мелькнули лазерные рекламки.

Шутки шутками, но как, как лестница и лифт очутились за ленточными окнами, снаружи? Разве не по той самой лестнице спускался? Несомненно, сверхзагадочная, но разве не интерьерная лестница?

Я сошёл с ума, сошёл с ума, – шептал Соснин, – все вокруг нормальные, в своё удовольствие едят, пьют, а я – сумасшедший.

Две статные девицы в блёстках вручили ему билетики: посетите… испытайте райское наслаждение номер три… какое именно, – сюрприз, узнаете посетив… попробуете – полюбите, желаем вам…

– Чинзано!

Судорожно обернулся – за стойку усаживалась Аденька. Оголённая дряблая спина, ноги в лакированных туфлях с высоченными каблуками повисли. Претендентка-фаворитка явно скрывала волнение, вечером решалась её судьба.

– Всё-таки, что ни говорите, Адель Григорьевна – баба с яйцами! Ни одному мужику-борзописцу не удалось так откровенно…

– Да, именно она выразила эпоху, когда моральные табу пали. Не хочу отбивать хлеб у высокого жюри, ему и только ему выбирать лауреата, но, по-моему, Адель Григорьевна феноменально сумела привлечь нового читателя в лоно…

– Соровские гранты ей в помощь.

– И рекордные гонорары от Унгуровского издательства!

– Что за эпоха, очередное безвременье?

– Ничуть! Конец истории – рубеж глобального обновления.

Поодаль сосредоточенно жевал Лейн, через столик – ковырялся в салате Тропов, а Битов быстро намазывал хлеб с маслом красной икрой.

Официант вёл к свободному столику Аксёнова, тот был с дорожной сумкой, свисавшей с твидового плеча, прямо из аэропорта; ещё один официант нёс коньяк. Оркестр приветливо заиграл «Мой Вася».

– Постарел, мешки под глазами.

– Устал, устал от поисков жанра.

– У него всегда синие мешки были, и когда в гебуху таскали, и когда в Крыму кантовался с бабами, всегда держится молодцом, бобёр.

– Бобёр, да потрёпанный.

– Хоть куда ещё! Бабы до сих пор оглядываются!

Ага, номинировали произведения, сейчас торопились отобедать, чтобы успеть в «Золотой Век» на другой обед, литературный, где назовут победителя… – Соснин вспоминал плотную программу торжеств. Битов, похоже, торопился больше других, явно обгонял друзей: загнал бутерброд с икрой в широко открытый… – вспышки, вспышки, папарацци целили камерами в жующие рты прославленных номинаторов, благо меж столами вертелись, хотя Битов на папарацци плевал, лишь побыстрее намазывал икру на новый…

– Вас считают ярым приверженцем постмодернизма, последователем… – выкрикнув из-за голов, попыталась отвлечь Битова юная репортёрша.

– Я не приверженец, не последователь, я – основоположник! – грозно бурчал, не прерывая намазки, Битов, – я задолго до болонского профессора-бестселлермахера додумался, что у каждого исторического времени – свой постмодернизм, в наше время, покончившее с историей, постмодернизм стал тотальным.

– Шанский Анатолий Львович, искусствовед с мировым именем, какого-то Борхеса считает основоположником, – нерешительно возразила, опуская микрофон.

– Кто такой Борхес? – наклонился к своей девушке тучный господин с твёрдой глянцевой табличкой на лацкане: «Ассоциация прозрачного бизнеса».

– В те годы, когда я уже был основоположником постмодернизма, даже Шанский Борхеса не читал.

– Чем хвастать-то? Постмодернизм умирает.

– Он ещё простудится на ваших похоронах!

– Кто-кто простудится, постмодернизм? – тихо переспросил, не надеясь на ответ, осветитель, подкатывавший софит.