Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Вниз, вниз.

Ряд цветастых зонтов, как вдоль курортного променада. По другую сторону галереи, на один этаж ниже, жевали, пили; ресторан – размером с футбольное поле… блеск толстых латунных поручней.

Новая анфилада, новый поворот.

Новая площадь.

Она, эта площадь, опоясанная балконами, была всего в три этажа высотой, её перекрывал стеклянный купол, частично раскрашенный, угадывались жёлто-коричневато-зелёные материки, синие океаны, вот Африка, вот обе Америки, северная и южная. Полый глобус, взгляд изнутри: в просветах, вместо неба, н-да-а, какое там небо! – над куполом нависали чугунные – или бронзовые? – копыта, два чёрных брюха, лошадиные гениталии.

Прочь из ямы.

«Выхода нет»; свернул, поднялся на эскалаторе, свернул.

С колбасно-телевизионной улицы – на обувную, с неё – на джинсовую. За салоном красоты «Новый мир» – опять торговая площадь, поменьше, с одиноким вздыбленным скакуном над стеклянным куполом; по границам площади – «выхода нет».

Не заблудился ли?

Из стен торчали пёстрые маркизки и затейливые указатели, напоминавшие исключительно о еде, – сшибались пивные кружки с пенными шапками, скрещивались, как холодное оружие, ножи и вилки, большие и маленькие чашки, казалось, источали пахучий кофейный пар; тут и там посверкивали золотыми луковичками часовни, где можно было между блюдами помолиться.

Опять поплыл вверх, вверх, ну да, «выхода нет», свернул… откуда-то снизу взлетали воздушные шары, отлегло – эскалатор-поводырь вынес к перевёрнутым одна над другой воронкам; и – к тайской кухне с ярко-красными проперченными насквозь цыплятами на пальмовых листьях. За витриной тайских кушаний окутывала пряным ароматом узбекская кухня, плов сварился; но это был лишь миг успокоения.

Смешно, не правда ли? Надо было обладать недюженным чувством юмора, чтобы пронзить желтым виниловым воздуховодом изразцовый лазурный купол, служивший вытяжкой над казаном… и подвесить вытяжную трубу над площадью, воткнуть её затем в слуховое окно!

Труба покачивалась, нежно поскрипывала.

Из озорства Соснин повертел головой – что ещё? Не пора ль образумиться, не лучше ль пить и есть, вместо того, чтобы…

Смех смехом, вертел, вертел головой, да так и не увидел Тимы, где их столик? Зато увидел высокие занавешенные окна, не те ли, которые отразились в зеркальце, когда в него смотрелась Алиса? Искушение было слишком велико.

Воровато сдвинул розоватую занавесь, не поверил глазам! Пасмурный денёк, Аничков мост, на углу – по диагонали – краплачно-красное штакеншнейдеровское барокко. Но где клодтовские кони? – все четыре гранитных куба-пъедестала пусты… это, стало быть, не лазерное шоу…

Действительно, не успели?

Невский, угол Фонтанки. Но почему внизу тент японского ресторана… куда подевалась угловая аптека?

И как, как могло получиться, что окна казино смотрели на Мойку, а…

На сей раз поманило оживление у большого стеклянного шара с макетом «Плаза-Рая», правда, макет состоял из множества разъёмных фрагментов, суперсложное сооружение прихотливо разрезали на ломти и ломтики, они по рельсикам и пазам разъехались; в адекватности составных частей макета убеждала натура… вот полукруглые витрины, вот наклонный выступ с балкончиком.

– Прямо из Лиссабона привезли, с презентации!

– Там, слышал, форменный фурор был!

– Смотри-ка, смотри!

И немало удивился Соснин, когда, словно желая потешить любопытствовавшего ребёнка, тучный краснощёкий делец в черепашьих очках, тот самый, с большой квадратной биркой, удостоверявшей принадлежность к «Ассоциации прозрачного бизнеса», и с балетным силуэтом фавна на второй бирке – тоже глянцевой и нагрудной, но поменьше, с калиграфской вязью «Русский Мясной Союз» – пыхтя, сунул в прорезь под основанием шара карточку, утончённая подружка скотопромышленника в газовом платье счастливо захлопала в ладошки: все макетные фрагментики «Плаза-Рая» согласованно поехали один к другому, и, смыкаясь, исчезли, наружные же поверхности издевательского складня оказались по-тюремному скучны и невнятны; и исчезли лестница, лифт. Соснин, впрочем, различил на глухой стене железную дверку, через которую они…

Долговязая красотка вручила отглянцованный билетик на райское наслаждение номер семь. Под жирной семёркой было набрано мелкими буковками: девочки сверху.

Да, внутри застывшего озарения делалось невмоготу, зрелище высасывало силы, но одновременно цепи пространственных загадок, упрямое уклонение собранных форм от норм, завораживали, как незнакомый кипящий город, как выламывающаяся из корсетов жизнь! В азарте неразборчивого присвоения заёмных нарядов, нравов, сквозило нечто пугающее, однако, стоило оглянуться по сторонам, покоряло обманное беззаконие мешанины из мёртвых знаков, которую поощряла свобода. Вмиг всё менялось. Вовсе не омертвелые самодавлеющие формы-эмблемы уже обступали его, жизнь успешно соревновалась в своеволии с каменными щедротами – не боялась крутых поворотов, волшебных неувязок, не так ли? Так! Однако глаз упрямо донимала исходная конфликтность увиденного, Соснин испытывал уколы неблагодарной детской агрессии, он, доведённый до отчаяния непостижимостью сложной, опостылевшей и дразняще-прекрасной пространственной игрушки, хотел её разломать, взорвать? Конечно, взорвать, взорвать! – пробивал моральные запреты внутренний голос; генетическая иллюзия постижения разрушением?

Мир не прост, совсем не прост, но не боюсь я ни бурь, ни гроз, – бахвалился певец на эстраде.

И опять – двадцать пять. Ну, в самом деле – как эффекты от суетливой смены и взаимных наложений ракурсов внутри многоярусного пространства удавалось хотя бы отчасти, на стадии проекта, предусмотреть? Всемогущий мозг-инструмент был ещё и мозгом-провидцем? Нда-а… ошеломляла оригинальность комплексного многовариантного эпигонства, всё по-отдельности было узнаваемым, но… где прятался смеситель, существовали ли сколько-нибудь твёрдые правила смешения? Мёртвые формы ввязывались в затейливую игру, чересчур для восприятия с налёту затейливую – всякий знак был знаком другого знака, глаз не успевал насладиться плодами чужих бессонниц и вдохновений, мозг погрязал в декодировках.

На эстраде разыгрывали пантомиму два дуэлянта в крылатках, цилиндрах, взятых, наверное, напрокат из костюмерной академической оперы. Зануды-дуэлянты выверяли шажками расстояния до воображаемого барьера, расходились, сходились, поочерёдно прищуривались, прицеливались друг в друга, медленно поднимая в вытянутых руках гнутые, с барабанами и удлинёнными дулами, старинные пистолеты, но внезапно, когда пантомима начала утомлять, одинаковые враги вытянули руки одновременно и выстрелили так, что оглушительные хлопки слились, и одновременно же, дрыгнув ногами в узких отутюженных штанах, импозантные невольники чести замертво упали под гогот зала; а уж как гоготали, когда детины в камуфляже поволокли их за ноги за кулисы.

Глаз, мозг пасовали? Рехнулся, сошёл с ума?

Крах школы, окончательный пышный крах? А-у-у, Гуркин, а-у-у, Гаккель, шоу победило, выхода нет? Хотя… хотя Нешердяев, надо думать, отлично выглядел на лиссабонской презентации этого изобильнейшего шоу-бедлама. Балкончики, галерейки, коллекции сводиков, нагруженных плющём циркульных и – через одну – стрельчатых арочек, вроде бы всё привычно, вяло, эклектические фрагментики, как издавна повелось в эклектике, обходились без крепкого композиционного костяка, так и сяк беспечно сцеплялись: готикой прорастал ренессанс, классицизм обручался с конструктивизмом… изящно вырисованные контуры дверных створок, выводивших на ближайший, с тяжёлыми балясинами, балкон, где раскуривали сигары какие-то мордастые франты, вторили божественным крыльям бабочки, модерн. Однако нагромождение подёрнутых маньеристскими гримасами форм, которое только что смущало взор вкусовыми провалами, больше не раздражало, не отвращало! Ощущения опять поменялись. Вовсе он не рехнулся! Нет! Словно не было заведомо издевательских вкраплений в готику, барокко или классицизм пуризма, не было досадно-демонстративных в своих пластических щедротах глупостей, заставляющих кривить губы, проявлялось что-то иное. Да, да, – спешил, переча себе, доспорить с самим собой, – зрелище вдруг обнадёживающе дохнуло на него не распознанной досель энергетикой. Откуда что бралось? Да, проник в мощно оснащённое и – вялое, да-да, вялое при этом, внутренне-пустое, безыдейное время. Однако… Да, да, – твердил, – да, пышное бесстилье не смог бы, разобрав чудеса по косточкам, описать, однако уже не сомневался в наличии у мозга-инструмента, творца чудес, буйной выдумки и – по-своему! – обескураживающе-строгого мастерства… вот, к примеру…