Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Кто такой Борхес? – наклонился к своей девушке тучный господин с твёрдой глянцевой табличкой на лацкане: «Ассоциация прозрачного бизнеса».

– В те годы, когда я уже был основоположником постмодернизма, даже Шанский Борхеса не читал.

– Чем хвастать-то? Постмодернизм умирает.

– Он ещё простудится на ваших похоронах!

– Кто-кто простудится, постмодернизм? – тихо переспросил, не надеясь на ответ, осветитель, подкатывавший софит.

– Но ведь раньше, вы, потомственный петербуржец… теперь, растолкав писательский стар и млад локтями в первопрестольной, взялись за ностальгическую деконструкцию своих ранних текстов, приспичило наново окунуться в меланхолию белой ночи?

– Это только кажется, что раньше я лучше был, раньше я хуже был…

– В день «Довлатовских чтений», что бы вы сказали…

– Довлатова я гонял за водкой!

– Ещё кого?

– Многих! И Тропов бегал, – смерил снисходительным взглядом жующего друга.

– Литература, искусство становятся частью потребительской корзины?

Битов задумчиво принимался за очередной бутерброд.

– Василий Павлович! – одинаковые девицы с микрофонами кинулись к угрюмому Аксёнову, – как вы, кумир бурных шестидесятых, относитесь к захлестнувшей книжные прилавки волне «экшн»?

– Рано вы меня, барышни, в бронтозавры списали, я и сейчас кумир, – с напускной обидой прохрипел Аксёнов, – что же до «экшн», то это, э-э-э – псевдоинтеллектуальное чтиво, потакающее дебилам из торопливого сословья белых воротничков, ну а для бойких штукарей, по меткому выражению моего метропольского подельника, бестселлермахеров низкого, в отличие от болонского интеллектуала, пошиба, э-э-э, загадивших ярким книжным дерьмом прилавки, э-э, – весёлые усталые глаза, желчная ухмылочка, – э-э, для штукарей «экшн» служит ускоренному зарабатыванию денег!

– Человек раскрывается в действии! Как раскрутить книгу без закрученного сюжета? Рефлексия лишена энергетики, не способна выразить…

– Очень даже способна, сюжет – не главное! – глухо засмеялся Аксёнов, – барышня, вы читали Пруста?

– Что за Пруст? – снова наклонился к своей девушке тучный бизнесмен, поборник прозрачности.

– Читала «Куклу», неинтересно.

Аксёнова, казалось, удушит смех. Да, обстоятельства менялись, и как! А Аксёнов оставался самим собой?

– И чем же ценно для вас писательство?

– Свободой самовыражения!

– Самовыражение всем обрыдло, – растерянный одинокий голос. – Зачем, зачем вам свобода самовыражения?

– Зачем? Чтобы, э-э… чтобы творить полифонизм.

Будто не обрыдли опусы полифонизма!

– Как соотносится полифонизм с форматом? Вы отвергаете краткость?

– С форматом – никак не соотносится. Ха-ха, краткость когда-то была сестрой таланта, нынче нанялась в служанки формата.

– Не погрязли ли сочинители вроде вас в гордыне? Вам хочется написать роман века, но не года хотя бы, а то и месяца.

– Посмотрите на лотки у метро, – сотрясаясь, смеялся Аксёнов, уберегая, однако, от расплескиваний коньяк, – навалом романов месяца, даже недели, если не дня, а роман года попробуйте-ка сыскать… какой там роман века.

Разочарованные юные репортёрши, сопровождаемые телевизионщиками с камерами на плечах, потянулись к Тропову, тот прикинулся простаком. – С чем едят «экшн»? И пошло-поехало, но сути не разобрать; хотя бы музыка играла потише.

– Когда-то, на заре туманной юности, вы проснулись знаменитым. Легко ли, смешивая фантазию с бытописательством, столько лет высоко удерживать планку?

– Тянуть лямку? – отбиваясь, симулировал глухоту Тропов, глаза были грустные-грустные; зачем ему эта мука?

– Вы, претендент на премию «Большая Книга», готовитесь к участию в сенсационном продюсерском проекте Марата Унгурова «писатели на льду»? Лишние баллы не помешают.

– По утрам зарядку делаю, вечерами коньки точу.

Однако куда трудней, чем Тропову, приходилось Лейну, он разрывался, как минимум, между тремя желаньями: доесть-таки обильное горячее блюдо, судя по лейновской жевательной энергии, очень вкусное, сдаться напору юной кареглазой интервьюерши со смоляным завитком на лбу, она изящно наседала на Лейна сзади, и – продекламировать раскатистые стихи на телезаписи поэтического турнира, которую потом будут прогонять в паузах между прямыми включениями с литературного обеда в «Золотом Веке». С пяток телекамер ловили момент, заранее поставили свет… как рыба в воде! – восхитился Соснин. И то правда, кто ещё, кроме Лейна, сумел бы выражать себя столь сладостно, вольно, велеречиво, держа в одной руке собственного сочинения фолиант, в другой – фиал?

Пересёк световую дорожку на синем ковре, проложенную к Лейну софитом, словно луной по морю, подошёл к скруглённому барьеру из матового стекла.

Барьер огибал глубокую воронку, сужаясь в перспективе, уходили вниз этажи со стеклянными барьерчиками на каждом, на дне – танцевали у круглого фонтана с цирковым морским львом, удерживавшим сверкающий гигант-брильянт на носу, оттуда, снизу, как огнедышащая лава из кратера вулкана, вырывалась буйная музыка, взлетали воздушные шары, о, там, внизу, всего лишь «Танцпол», – догадывался Соснин и сразу опровергал собственную догадку, ибо… отчётливо помнил, в «Танцполе» был потолок, не было фонтана; примерещивалось и сходство бесшабашной многоэтажной воронки с тёмными ступенями, которые, прерываясь, шли по круговой дуге; преисподняя, возбуждённая музыкой, эхом радостных голосов?

Этот мир придуман не мной, этот мир придуман не нами, – с эстрады радостно сообщал певец, пробуя микрофон.

Облокотился на поручень барьера, латунный, прохладный.

Вертел в руке твёрдый билетик на райское наслаждение номер четыре.

Сбоку, в крайней кухне, накрытой куполком с небесно-лазурными выпукло-фигурными изразцами, два многопудовых узбека в белых колпаках прислушивались к урчанию казана; парился плов.

Поднял голову: такая же воронка, только перевёрнутая, сужавшаяся кверху! Преисподняя кверху дном?

Хотя, пожалуй, она-то и не была перевёрнутой! Перемудрил, перемудрил.

Или… как посмотреть.

И какое там дно, дна как раз не было…

Её-то, эту воронку, этот набранный из концентрических колец конус, устремлённый заострением в небо, и опоясывали ленты окон, последняя, верхняя, как светящийся обруч, накрывалась прозрачной ротондочкой со шпильком антенны, заодно служившей громоотводом… последняя лента была разомкнутой…

За стёклами, считая этажи, плыл лифт; горящий фонарик с фигурками.

Но если поверхность воронки, то бишь полого конуса, была наклонной, а ленты окон уменьшались в диаметре… я сошёл с ума, сошёл с ума, – вновь зашептал Соснин. Хотя экран был отлично виден, экран, понял, располагался в выгодной точке, на пересечении многих пространственных осей… словно в центре многолепесткового цветка…

И расходились веером коридорчики, в торцах их светились синие одинаковые предупреждения: «выхода нет»… славненькая композиция из тупиков!

О, ему явно мало было трёх измерений; вспомнил предостережения Художника от поспешных оценок, но вспомнил и рассуждения о чудесном предбанничке замысла, где всё возможно… находился в огромном пространстве, однако какая-то внепространственная теснота сдавливала его; слишком тесно от образов?

В раздражении толкнул дверь, оказавшуюся справа, попал в маленький задрапированный серебристо-серым штофом залец, его озабоченно измерял шагами молодой человек в сером костюме, оберегавший казино от проникновения диверсантов… поднял на Соснина настороженные стальные глаза; прочь, прочь…

Да-а, неудачный экспромт.

Снова посмотрел, не понимая что к чему, вверх.

Шарахнулись синие пушистые лучи, потом – розовый.

Всё отдавало бессмыслицей, каким-то мрачноватым кафе-шантаном.

В шикарной уборной рулонные реки мягчайших бумажных полотенец и туалетной бумаги были усеяны розами. Шипы рисуют? – выходя, подумал запоздало Соснин, – или, дабы не оцарапывать визуальной угрозой изнеженные зады потребителей, которые всегда правы, опускают ботаническую подробность?

Двинулся в одну из анфилад, взошёл по дубликату Испанской лестницы, прошагал под светло-розовой мраморной аркой с массивным аттиком, густо заселённым многофигурными рельефами, скорее египетского толка, чем римского, медленно обогнул «Пузо от «Синебрюхофф», обитель пивных толстяков в гигантской, прозрачной, залитой синей вибрацией, лежащей на боку бочке, символизировавшей, надо думать, и потребляющее пузо, и производящее брюхо одновременно; пересёк ренессансный дворик с периметральной аркадкой и волосатой пальмой, потянулись фахверковые стены – искусственный мрамор, красное дерево крест-накрест, пластмассовые стеклопакеты; полыхнула реклама над скатом прозрачной крыши: «Колбасы и телевизоры «Сон»-«Сони», но – вниз, вниз – спустился на бесшумном эскалаторе, ограждённом прозрачными, почти невидимыми перилами, упёрся в тупик. Обошёл уродливую тумбу, с одной стороны увешанную нежным дамским бельём, с другой – заклеенную афишами: «Суп с котом», «Все на Вампуку!», «Все на Вампуку!». К бессчётным райским наслаждениям направляли, разбегаясь в разные стороны, светившиеся розовым, жёлтым, ядовито-зелёным и голубым неоном стрелки… над заветными глухими дверьми, в которые стрелки с чувственным нетерпением вонзались, деловито охлаждая страсти, попыхивали белым пламенем табло с номерами и хитрющими, как ребусы, прейскурантами. Глянул на свой билетик – райское наслаждение номер… войти? Не потребуют ли доплаты к пригласительному билету? Не решился. За очередной бельевой тумбой потянулась галерея, на которую засмотрелся стеклянными бельмами ювелирный ряд; слепили подвесные потолки из золотых планок, стены с серебряными пилястрами, жемчужно отблескивали полы. Выносные витрины, витрины, нашпигованные кольцами, колье, браслетами, ожерельями; а сколько разноразмерных брильянтовых серёжек-слезинок! Растерянно – в который всё-таки раз? – огляделся: повсюду дробилось его осунувшееся лицо. Ответвилась ещё одна галерея, на сей раз с мобильными телефонами, сверкавшими на фоне чёрного бархата ярче, чем драгоценности.