Родовое проклятие - Ирина Щеглова

– В 9-ом?

– Да.

Лидия Петровна бегом устремляется в дальний конец коридора, туда, где в 9-ом купе едет дед-алкаш, узурпировавший два одеяла.

Она возвращается, после бурного выяснения отношений с дедом, победно неся перед собой зеленое, в клеточку одеяло, сует его под нос недовольной пассажирке.

– А кто под ним спал? – морщит нос та.

Лидия Петровна на минуту останавливается и пристально вглядывается в незнакомую женщину. «А кто ты такая?» – вот-вот сорвется с языка проводницы. Нет, не сорвалось. Поняла пассажирка. Подхватила одеяло и спряталась в купе.

– Все! – Я с лязгом задвинула дверь.

Утром, протрезвевший и пристыженный дед, благодарил меня за сохраненные документы, я их спрятала, чтоб не потерял и не пропил.

Жанна и ее подружка лихорадочно красились и ставили на грудь и руки тату-переводилки. Проводники ругались с пассажирами, из-за нехватки белья. Все суетились и бегали по вагону, стаскивали сумки, паковали вещи, занимали очередь в туалет…

Только мы втроем спокойно сидели за купейным столиком и пили домашний коньяк, заботливо упакованный вместе с другими продуктами Ларисиной мамой «на всякий случай».

– Наконец-то, девочки!

– Слава Тебе, Господи!

Москва встретила нас тяжелым летним дождем.

Я не люблю поезда…

17

Как назло, все обрывки, от этого не могу сосредоточиться; наверное, придется говорить, объяснять…

Светает?

Снова одна.

Разбрелись: ходят, или стоят, ждут все чего-то. Как на приеме, еще бы каждому по бокалу и…

Тихо.

Интересно, который теперь час? А день?

…нет, все бесполезно!

Вот это место, отсюда поднимали. А здесь радиорубка, наверное: домик фанерный, как сторожка на автостоянке: фанерный домик на металлических сваях, и к нему лестница в два пролета. Белый домик в чистом поле… Окошко светится.

Кто тут всем руководит? Где оцепление, охрана, автоматы, собаки?

Может, спросить? Вон, он, на лестнице…

– Теперь твоя очередь…

– Не знаю…

– Поднимайся, – лицо не запоминающееся, костюмчик темный. – Глаз не поднимай, тебе же лучше, на вопросы отвечай, на все… искренне, поняла?

…ступенька под ногами – две дощечки плохооструганные, наспех делали, сразу видно… все тут временное: закончат с нами, и никому этот домик фанерный не нужен будет…

– Поняла, чего же тут непонятного.

– Иди.

Поднимаюсь.

Робко стукнула в хлипкую дверцу; глаза, как учили – вижу черный пластик пола, ножки письменного стола, черные ботинки, черные носки и краешки белых брючин. Остановилась.

– Что же ты стоишь, присаживайся, – голос усталый, негромкий.

Слева стул: простой, деревянный, сиденье коричневым дерматином обитое, раньше такие во всех конторах стояли, для посетителей… раньше?

Села. Сжульничала, взглядом чиркнула: стена белая, окно, в нем ночь, звездная такая… Вроде, светало? Темноволосый, костюм белый… Все, больше не смогла, снова в пол уставилась.

– Рассказывай…

– Я не знаю, что вас интересует.

– О себе…

– О себе?

О, Господи, что же я должна говорить о себе?

– Ну, жила… Как все… любила… Наверное, не очень хорошо, я имею в виду, не очень правильно… Так ведь никто и не знает, что значит: правильно? В чем-то хуже, в чем-то лучше других.

Помолчали. Он скрипнул стулом, поднялся, наверное, смотрел в окно.

– Больше тебе нечего сказать?

Замерла, выдохнула с шумом. Вот, всегда так: когда не надо, у меня просто словесный понос и фонтан красноречия, а когда надо – что я должна говорить?!

Сердце стучит кровью в ушах, от этого кажется, что я слышу секунды – убегающее время…

– Тебе не в чем покаяться?

Я еще ниже опустила голову. Как это делается? С чего начать? Господи, как это глупо! Если кому это надо, то Ему и так все давно известно, измеряно и посчитано… А все эти исповеди… Дежурные фразы…

18

…мы договорились – в шесть у памятника. Приметное местечко: с одной стороны – кинотеатр со звучным названием Пролетарий, с другой – дом, в котором я живу, точнее, снимаю койку у хозяйки.

Памятник – бронзовый старик, навеки вросший в свое кресло, возвышается на небольшой бетонной площадке, видно со всех сторон.

Я пришла минут за десять и стояла, вглядываясь в многочисленных в этот час прохожих и таких же, как я ожидающих. Люди толпились у Памятника и у входа в кинотеатр; поминутно кто-то срывался с места навстречу опаздывающим; парочки и группки шумно выражали свой восторг и сразу же исчезали: кто в недрах Пролетария, а кто, смешавшись с вечерней уличной толпой. Бывшая Дворянская, а нынче – Проспект Революции лениво перекатывала людские потоки, выбрасывая на мой бетонный островок то одних, то других… Вадика не было.

Сначала я ждала терпеливо, потом начала злиться, переминаясь с ноги на ногу, как отставшая от стаи утка. Я думала: вот, стою: свободная, красивая, умная… нет, чтобы жить и радоваться жизни! Вместо этого, подчинила себя этому, этому..! Дон-Жуан чертов, с бархатными глазами! Плевал он на меня! Плевал! Потому что никогда ни в чем не знал отказа, никогда, ни от одной из нас.

Нет, наверное, знал, отказывали. Только ему это неважно. Подумаешь! Эта отказала, к другой пойдем.

Темнело. Пролетарий осветился цветными лампочками, бывшая Дворянская зажгла фонари. Толпы гуляющих, веселых людей текли мимо меня, и мне хотелось плакать: «Пришла на свидание, дурочка! А они смотрят на тебя и думают: вот стоит, одинокая, несчастная, брошенная…» И вспомнилось, как совсем недавно, в марте он предпочел мне Леночку.

Мы с Люсьеной (с Людой, это мы так звали друг друга: она меня – Мари, а я ее – Люсьена) оказались на праздники не у дел. Конечно, Вадик меня бросил, и все наши вроде бы, общие друзья, словно автоматически, с ним, ясное дело – мужики; а мы – вот незадача, не успели перестраховаться и остались одни, да еще в Подгорное приехали, думали, там соберемся… только у Вадика появилась Леночка.

Ах ты, гадость какая! Ведь мы помирились уже! Ведь прислал же Вадик Вовку под дверь, и я вышла, и все стало, как раньше: гуляли, смеялись, строили планы, пили вино и снова смеялись.

Я оттаяла, простила, потому что Вадик со смехом рассказывал, как чуть не сломал Леночкину кровать в общежитии, и как его после той бурной ночи ненавидит вахтерша.

А потом… Потом мы были вдвоем, тоже пили вино и говорили шепотом, чтобы не услышал дед, у которого Вадик снимал комнату; поздравляли друг друга: он меня – с мартовскими, я его – с февральскими праздниками, наверстывали упущенное, извинялись, прощали, и говорили, говорили… Как-то так вышло, засиделись допоздна, Вадику не хотелось идти в ночь – провожать меня (ему никогда не хотелось), да и хозяина опасно было беспокоить… Хотя, скорее всего, мне хотелось остаться, а ему – чтобы я осталась.

Мы и раньше спали вместе, но это было невсерьез: когда много народу и все спят вповалку, одетые; даже не спят, а дремлют пару часов до рассвета, умаявшись после пьяной, веселой ночи.

Мы даже и не целовались толком, или почти не целовались. Может, только тогда осенью, у Генки, когда уехали его родственники, и мы ночевали в их квартире. Тогда мы были совсем близко, нас отделяла друг от друга только тонкая ткань трусов – его и моих; он целовал мою грудь и шептал: «…я знал, я знал, что ты будешь только моей».

И где только научился!

Кажется, ему приспичило в туалет, он выскользнул из-под одеяла «я на секундочку», даже это ему удалось произнести, как признание в любви, и тихонько прикрыл за собой дверь.

А я, выбравшись из супружеской постели Генкиных дяди с тетей, натянула поспешно чужую ночнушку и спряталась на широком подоконнике за гардинами. Остывала и вздрагивала приходя в себя от прикосновения холодного стекла к моему боку. Я студила на нем ладони и прикладывала их ко лбу и щекам.

Вернулся Вадик, не нашел меня и стал смеяться и кричать: «Чудик, ты где?». В комнату заглянул сонный Генка «Что за шум а драки нет?». Вдвоем они быстро обнаружили пропажу; и Вадик обнял меня, я оказалась целиком окутанная шторой и забилась, как рыба в сачке.

– Испугалась? – шепнул он, – ну все, пойдем спать.

Он действительно честно уснул, отвернувшись от меня, а я пролежала с ним рядом, боясь дышать, боясь шевельнуться, пролежала остаток ночи, все вслушиваясь в себя, в свое тело, кожу; а слышала только губы Вадика, словно намертво напечатавшие на мне следы своих поцелуев.

Это было осенью.

А в новогодние праздники две мои ближайшие подруги лишились девственности (кажется, так принято говорить?). Одна – со своим парнем; другая – с дежурным врачом в аэропорту.

Она как раз ко мне в гости летела. Погода не летная, самолет посадили где-то в Минводах. Ночь, одинокая девчонка и скучающий дежурный врач… а самолет все не выпускали… а они все болтали, до конца смены врача, потом поехали к нему домой.

Он – тридцатилетний холостой мужчина очень красиво ухаживал за ней: зажег свечи, поил шампанским, носил голую на руках по комнате… Она отдалась доброму доктору на раскладном диване, и успела-таки прилететь ко мне на Новый Год!