Последний пир - Джонатан Гримвуд

— Где твои манеры? — шепнул я Жерому, и тот бросил на меня злобный взгляд. Девицы обожали его горящие глаза. — Я серьезно!

— Уж и помечтать нельзя…

— Мечтай лучше вон о той.

Он перевел взгляд на одну из двоюродных сестер невесты, что сидела по другую сторону от центрального прохода; заметив это, она мгновенно покраснела и отвернулась. Всю оставшуюся церемонию они украдкой переглядывались, а на пиру их стулья остались пусты: никто не знал, где они. А четыре месяца спустя Жером женился на своей тоненькой темноволосой красавице — церемония проходила в Мон-Сен-Мишель. К тому времени у Евгении уже был заметен животик, и Жером уверял нас, что она родит ему мальчика. Ее беременность — великая тайна, предупреждал он сначала меня, а затем Шарлота. Тот обиделся, узнав, что меня посвятили в нее первым. Но даже Эмиль все давно знал от жены: брат Евгении женился на одной из двоюродных сестер Терезы. Род Евгении был очень древним, любил подчеркивать Жером, это было военно-служилое дворянство, а не члены высших судов и парламентов, и потому он возлагал большие надежды на этот союз. Мы с Шарлотом были убеждены, что даже сие немаловажное обстоятельство вряд ли убережет его глаза, руки и член от блуда, особенно когда живот у Евгении подрастет. Однако ее взгляд лучился преданной любовью, а значит, она его простит.

Аббатство Мон-Сен-Мишель высится на скалистом утесе, к которому можно подъехать лишь во время отлива.

Каменные стены, окружающие основание острова, превращают его в крепость. И действительно, аббатство когда-то успешно выдерживало осады англичан и славилось своим богатством. Теперь оно было в запустении, и горстка монахов подобно скорбным призракам ютилась в задней части собора. Род Жерома веками покровительствовал аббатству. Со смертью отца Жером унаследовал титул, который достался бы его старшему брату, не случись беды: минувшей зимой его убили во время осады Праги. Жером теперь был графом де Коссаром. Он воплощал собой единственную надежду монахов на то, что аббатству починят крышу, а перед алтарем и дальше будут гореть свечи. Хор позаимствовали на время в Реннском соборе и привезли на остров вместе с местным епископом, которому поручили провести церемонию. Все гости после службы и свадебного пира провели ночь на острове.

— Такова традиция, — сказал Жером.

— Столь древняя, — прошептал Шарлот, — что про нее уже никто не помнит.

Жером нахмурился, и к нему тут же подлетела встревоженная Евгения — узнать, что случилось. Мы неловко переминались у входа в трапезную, дожидаясь, пока займут свои места менее почетные гости.

— Ничего, мы просто дразнимся, — пояснил я.

У нее был такой потрясенный вид, что Жером расплылся в улыбке, вступая с нами в сговор, — и позволил увлечь себя в другой конец зала, чтобы побеседовать с настоятелем.

Обстановка слегка накалилась, когда встретились Эмиль и Виржини. Она кивнула ему столь холодно, что его лицо залилось краской.

— Чем я это заслужил?!

— Ты предложил пари.

— А вы его поддержали.

— Не я. И не Шарлот, конечно.

Эмиль пронзил меня свирепым взглядом, и я ответил ему таким же: он, заметив, что за нами наблюдала Виржини, еще сильнее поджал губы.

— Но ведь Жером…

— Жером есть Жером, — ответил я.

Напрасно я так сказал. Мне следовало злиться на Жерома — злиться всей душой, и даже люто ненавидеть, как может ненавидеть лишь молодой мужчина, убежденный, что никто не смеет оскорбить словом, а тем более делом его молодую прекрасную жену. Но Жером оставался самим собой. Даже на собственной свадьбе он заглядывался на женщин — правда, смотрел на них не плотоядным, а довольным и праздным взглядом, как лев на пастбище, сознающий, что еды вокруг еще полным-полно.

Я отправился за Эмилем в другой конец зала, куда тот ушел дуться.

— Извинись, — сказал я, — и дело с концом. Скажи, что был молод и глуп. Попроси прощения и вырази надежду, что все обиды между вами останутся в прошлом. Людям свойственно ошибаться…

Эмиль стряхнул с плеча мою руку.

— А Жерому ты извиниться не предлагал?

— Не он придумал пари.

— Но он согласился его заключить. По-видимому, это совсем другое дело. И не стоит ждать, что люди вроде меня смогут увидеть разницу.

На сей раз я его отпустил: он подошел к Терезе, которая стояла у окна и смотрела на темнеющее море. Ее наряд был чуть более шикарным и чуть более показным, чем у остальных гостей на свадьбе. Брак сделал Эмиля богатым. А смерть тестя однажды сделает его еще богаче.

— Молодец, что не побежал за ним. — Шарлот всучил мне кубок и, когда я отпил, просиял. — Яблочное бренди! Лучше самого хорошего коньяка. — Он мастерски изобразил Жерома: — Напиток под стать сему великолепному празднеству.

Судя по угощению, последние сто пятьдесят лет прошли мимо здешних поваров. Или те повара прошли мимо Нормандии? Людовика XIV замутило бы от таких яств, а вот Генрих IV оценил бы их по достоинству. Я даже удивился, что Жером позволил нам есть вилками, а не заставил управляться ножами и горбушками пропитанного подливой хлеба. Впрочем, недостаток изысканности восполнялся обилием угощений. В зал на специальной телеге вкатили быка, зажаренного на вертеле. Затем внесли целого оленя и нескольких кабанов, бессчетное множество щук в длинных глиняных горшках и цапель на деревянных подносах. То был пир в старом духе — причем кулинарное искусство поваров было на том же низком уровне, что и в академии.

— Ну и мина у тебя, — сказал мне на ухо Шарлот.

— Не подначивай! — прошипела Виржини.

— Зато хлеб вкусный, — сказал я.

— Это все, что ты можешь сказать? — возмутилась Виржини. — «Хлеб вкусный»?!

— Свежий, соли в меру, дрожжи хорошие. В послевкусии — легкий аромат масла, подобный эху низкой ноты.

Она вздохнула, а Шарлот заулыбался.

— Вы друг друга стоите!

Он отправился во двор, и мы проследили за ним взглядом. Может, ему захотелось справить нужду — или просто подышать воздухом.

— Настал его черед, — сказал я.

— В смысле?

— Я женился, Эмиль тоже, теперь вот и Жером. Пора Шарлоту задуматься о продолжении рода.

— Разве что после смерти отца… — Взгляд у нее сделался отрешенный, словно она раздумывала, как лучше объяснить. Мы были женаты уже два года, почти три. Нас радовали ласки и общество друг друга, но если кому-то требовалось побыть одному или о чем-то умолчать, мы не обижались. Я подозревал, что Виржини снова беременна, но она ничего мне не говорила, а сам я спросить не решался. — Шарлота иногда сложно понять.

— Я знаю его лучше, чем кто-либо, — произнес я, задетый за живое.

— Даже лучше, чем я?

— Хорошо, после тебя.

— А я его совсем не знаю. — Виржини пожала плечами. — Порой мне кажется, он и сам себя не знает. Мой брат будет плохим мужем. И найдет себе жену только после смерти отца. Это станет их последней битвой. Шарлот не подчинится отцовской воле.

— У твоего отца была подходящая партия?

Она взглянула на меня с веселым удивлением.

— Разумеется! Полагаю, он нашел Шарлоту жену еще до его рождения. И в отместку брат не женится, покуда отец не умрет.

— В отместку за что?

Виржини лишь пожала плечами, словно мой вопрос не относился к делу. А может, ответ ей показался очевидным — вместо него она сообщила мне то, о чем я уже догадывался. Виржини была на третьем месяце беременности и надеялась, что мы сможем вернуться домой без спешки, поскольку в дороге ей становится дурно и она боится за ребенка. В ту ночь мы занимались любовью крайне осторожно: она села на меня и мягко раскачивалась, как посоветовал врач во время прошлой беременности — мысль о том, чтобы я завел любовницу и не беспокоил жену до родов, была ей отвратительна. Однако ничего не помогло. Ребенка мы потеряли на пятом месяце, как и второго. Четвертого Виржини выкинула на шестом, и я начал подозревать, что Жан-Пьер останется нашим единственным сыном. Врач настаивал на том, чтобы дать телу Виржини отдых, и на сей раз мы оба его послушали.

Когда мы с врачом удалились в мой кабинет, он извлек из саквояжа кусочек кожи.

— Это лучшее из того, что сейчас делают.

Я развернул диковинку, осмотрел тесьму вдоль нижнего края и грубый шов наверху. Видимо, мое лицо оказалось очень красноречиво — как и в юности, что часто доставляло мне неудобства.

— Уверяю вас, это изделие превосходного качества.

Я поблагодарил врача за доброту, сообщил, что мой счетовод в ближайшее время сполна оплатит его услуги, и проводил к выходу, хотя он часто бывал у нас и сам мог найти дорогу. В тот вечер, когда ужин подходил к концу, я сказал Виржини, что собираюсь на неделю в Париж, и спросил, не привезти ли ей что-нибудь. С тем же успехом я мог сказать, что уезжаю навсегда. Виржини встала и, едва не врезавшись в лакея, бросилась вон из столовой, громко топая ногами. В спальне она принялась громко рыдать; ее плач был слышен даже в коридоре.