Ругачёвские чудеса - Надежда Белякова

Босс пристально смотрел на это, включив зажигание. Он машинально отметил про себя, что откуда-то разило водкой. И вдруг увидел, что внезапно и неожиданно для него здесь же на улочке появился Стилет. Стилет бежал прямо к Марату.

Марату никак не удавалось вырваться, но он смог увернуться, поднять что-то с земли.

В руке его блеснуло поднятое отколотое «розочкой» горлышко бутылки, которое осталось валяться неубранным с той вечеринки. Он занес руку с «розочкой», но не успел нанести удар. Внезапно брызнувшая кровь у него на глазах заливала грудь его обидчика, медленно обволакивая красным белую майку под его курткой, заливая брызгами и куртку. Человек пошатнулся и неожиданно покорно рухнул. Марат сразу узнал стилет с наборной разноцветной ручкой, торчавший в груди похитителя. Марат оглянулся и увидел Стилета, приготовившегося метнуть и следующий стилет. Сделав левой рукой едва уловимый знак Марату. И Марат тотчас плашмя бросился на землю, ощутив, что второй похититель как раз разжал кулак и наконец отпустил ворот его куртки в тот миг, когда над головой Марата с легким шорохом пролетел второй стилет. И этот похититель упал прямо на Марата. В этот момент раздался выстрел. И Марат, с трудом подняв голову из-под тяжести навалившегося на него тела, увидел, что это выстрелил Босс в спину Стилета. И Стилет, сделав пару шагов, упал прямо перед Маратом. Стилет успел прошептать только одно:

– Не успел! В цирк вернуться не успел!

Босс не стал выходить из машины, не забрал оставшегося третьего, когда увидел, что Марат вырвался от них и убежал к себе, к матери в ателье. А поскорее завел машину и рванул из Ругачево.

Запыхавшийся Марат почти выкрикивал, рассказывая матери, что произошло. Она металась по дому, старательно заперев для начала на все замки вход в ателье. Потом вызвала милицию и такси одновременно. И, успев собрать документы, приготовилась к отъезду, прижимая к себе Марата. Только сейчас она рассмотрела на ладошке запыхавшегося Марата перстень с рубином. Она задрожавшими руками взяла его. И, заметив, что он в крови, схватила тряпицу, подвернувшуюся под руку. И протерла перстень. Запекшаяся кровь въелась в бороздки надписи на внутренней стороне кольца. Отчего надпись стала еще отчетливей видна. Маргарита прочитала на внутренней стороне кольца давно знакомую вязь в восточном стиле, нанесенную гравером семь лет тому назад: «Нарзикул+Маргарита=Марат».

Больше в Ругачево Маргариту и Марата не видели. Дом она продала через московских риелторов.

С тех пор каждый год в день Юркиных похорон в наших местах всегда дождь. Хоть ненадолго, хоть чуточку, да поморосит до полудня. И всегда «Столичной» – Юрке на помин его души, а быть может, и не только его души! Слух об этой диковинке давно и далеко разошелся. Находится, правда, и не верящий в это народ. Но ведь это каждого 25 ноября легко проверить можно. Приезжайте к нам в Петрово. Встаньте у Юркиного дома. И всего делов-то: немного подождать, когда дождик начнется. А он обязательно начнется со «Столичной». Ну, а уж закусь – конечно, свою прихватите! Если, конечно, вы не солнцееды какие-нибудь!

Майские карусели

Мать звала его Шурёнок. А если сердилась или хотела задать трепку – Шурка. Соседи и мальчишки – Шура или Шурка. А для Любаши он был и навсегда остался Саша; мил друг сердечный – Сашенька. А похоронка на него пришла в 1942 году. И в похоронке его уважительно повеличали Александр Иванович Судариков. Так и остался навсегда он с Любонькой; на их свадебной фотографии в майский день 41-го года и с их общей фамилией. Она – фамилия – всегда при ней, пока жива Любовь Серафимовна Сударикова. И не снашивается, и не стаптывается, и всегда впору, как в восемнадцать носила, так и нынче – когда за 80 лет перевалило. И живет Любовь Серафимовна, словно временную разлуку переживает со своим Сашенькой, до той поры, когда вновь свидятся. Да только она-то – старуха, а он – молодой, румяный и голубоглазый. А когда время придет, тогда побежит она к нему, легко-легко, как в детстве, раскинув руки. И промелькнет под ногами мимо все прожитое и непрожитое – и уж тогда станут они – Судариковы – неразлучны на веки вечные, потому что настоящая любовь – великая терпеливица! Что Любви мелькание времён? Ведь она длиннее самой жизни! И скажет Александр Иванович своей Любушке, как тогда: «Здравствуй, Сударушка моя милая. Вот поженимся и будем всю жизнь – Сударь с Сударушкой!»

Вместе с похоронкой пришли к Любаше слезы, но не такие, как весенние ливни или осеннее ненастье, что отгремит да и пройдет стороной. А такие слезы, что навсегда остаются. И в радости, и в праздник, и в тихости, и в суете, и на людях, и уединенно. Не иссякали Любашины слёзы, а тихо сбегали по ее лицу. Всегда, чем бы она ни занималась. А уж в Ругачёво со временем и к этому привыкли все. И вроде бы и расстройства никакого не происходит с Любовью Серафимовной, тихо работает себе, она же исполнительная. Даже в школе – отличницей была, ответственная. У начальства на хорошем счету. Но слезки её текут тихонько, а она платочком скромненько их утирает и дальше работает.

Любовь Серафимовна фиалки разноцветные разводила. Они у неё круглый год пышно цвели – с розовыми, сиреневыми, белыми пятнышками и махровыми лепестками, – разные. Разводила она их с любовью, и потому везде, где она работала, точно цветник на подоконниках глаз радовал. Работала она бухгалтером, но вечно плачущий бухгалтер – это странно. Да и писали в те годы ручками с чернилами. А на листок, исписанный чернилами, только капни, без следа не останется! И, как ни была она аккуратна, а бывало, что упадет на отчёт слезинка-другая. Это производило нехорошее впечатление на начальство. Сами понимаете: бухгалтерские отчеты со следами слёз! Словно «нечисто дело» получается. Словом, предрассудки! И как бы хорошо ни работала Любовь Серафимовна: и отчеты всегда сдавала вовремя, и дебет с кредитом – всегда ладненько у неё выплывали, но сменила её Эльвира Абрамовна – тоже очень хороший бухгалтер, но главное, что никогда не плакала.

Пробовала Любовь Серафимовна и продавщицей работать. И там тоже на всех окошках её дивные фиалки красовались. То ли оттого, что, поливая их, бывало, и на них слезы проливала, поэтому они были какими-то особенными. Ведь фиалки осторожно поливать нужно, чтоб листочки не замочить – фиалки влагу не любят. А ее фиалки словно в росинках были – мелких-мелких, сверкающих – на листочках, на цветочках. Так и поблескивали они на подоконниках магазина, где она работала. И считала она хороню, сдачу – быстренько отдавала, копеечка в копеечку! И с людьми – всегда приветлива, неконфликтная, безотказная. Если в и праздники поработать нужно – всегда пожалуйста!

Но одно дело свои – ругачёвские покупатели, но совсем другое – пришлые, случайные. А после войны народ широко обживаться стал. В 60-х и вовсе новый человек на землю пришел – дачник. И хлынул этот дачник и в наши места. А чужим непонятно, что за продавщица такая: «Докторскую» ли, «Любительскую» колбасу режет, взвешивает, а сама слезы роняет. А колбаса дефицит была большой, за ней очередь большая, ведь «выбрасывали» на прилавок хороший товар в то время только под праздники. А чужой народ разве поймет, что к чему? Вот и приставали с расспросами:

– Вам что, товарищ продавец, колбасы отрезать так жалко, что плачете?!! – спрашивали всякие умники.

А чаще случалось, что зайдут покупатели в её продуктовый и ну тарахтеть-расспрашивать:

– Колбаса есть? Сыр есть? Конфеты-шоколад есть? – спрашивают, точно марсиане с неба свалились или иностранцы из Парижа.

А Любаша наша только улыбается в ответ и слезы утирает. А то не знали, что у нас до Перестройки за сотый километр в магазинах только серый хлеб, кстати – очень вкусный был, соль, макароны с пулевым отверстием внутри, водка на полках и закусь к ней – консервные банки «Бычки в томате» – вот и весь репертуар, как в театре: «хошь пой, а хошь пляши»!

А она вежливая, если и начинает отвечать, что сегодня не завезли, то люди, видя, что продавщица слезы льет, скорей уходят, подумав: «Может, тут что неладно? Может быть, трагизм какой-то случился? Лучше ноги уносить!»

Неприятно людям было. Как-то раз какой-то дачник-зануда жалобную книгу потребовал. В другой раз какая-то дачница рассердилась, что в продуктовом отделе сырость разводят. Вот и «попросили» из магазина Любашу, Любовь Серафимовну. И на её место поставили Зульфию Мухамедовну – тоже очень хорошую продавщицу, вежливую и смешливую. Но Ругачёво не Москва какая-нибудь, где серьезно посмотреть человеку в глаза можно только если его в телевизоре крупным планом показывают. Тут люди близко живут, поэтому и подличать не так вольготно, как в этих Москвах. Да и своя она – односельчанка, вдова участника ВОВ, оставшаяся без детей. А старость уж не за горами, как говорится! Словом, с середины 60-х позаботилось местное ругачёвское начальство о Любови Серафимовне – Любоньке нашей. И место ей нашли особенное, даже на две ставки.