Русология. Хроники Квашниных - Игорь Олен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Пора!
Опершись на стул, расстегнул он рубашку и двинул ногу, что не сгибалась. Верх кальсон он скатал до пят и повлёк своё тело (тощие икры, крепкие бицепсы, дряблый вислый живот и плечи с длинною шеей и с головой над ней, суховатой и с чубчиком) сесть в корыто.
– Во как! Старинное! Сына мыл! И меня в ём ведь мыли. Дуб, он и есть дуб. Вечное!.. Спину три, да полей потом. Слава Господи!
Я натёр ему спину.
– Я так полдня сижу. Вроде думное место, не вылезал бы… Делали! – хлопнул он по бортам. – Морёный… Дак ведь и роспись! Как хохлома цветá, хоть целуй!.. В Чадаево мастер жил… – Он обмыливал шею. Слипшийся чубчик, не молодя уже, выдал возраст. – Было Чадаево. Нет его… Знай, Михайлович, хоть ты хвор, я вперёд помру, ну, к июню… – он чуть помедлил. – Домик-то сын возьмёт, будет дачничать. А ты взял бы корыто, друг? Хоть мыть малого? Не стерплю, как я буду в земле лежать, а Закваскин пожгёт его.
Пусть запущенный и бобылий, как у Закваскина, здешний быт попрактичнее, видел я. У того всюду хлам – здесь дельное, типа ветхий хомут (к починке, судя по шилу, воткнутому в супонь), круг шлангов, старый насос в тряпье, строй бутылок (десятерной, вдоль печки), разнокалиберные бечёвки, гвозди да валенки, сапоги, короб с птичьим пером (в подушки), также двухрядка, тара с рассадой на подоконниках, надувные колёса, стол с инструментами, два дерюжных мешка (наполненных), койка ленточной арматуры (нэповских, не поздней, времён), кочерга и шкаф с зеркалом, тумбочка, драный пуф с телевизором; синий ларь с юлой, куклой, кубиком, со зверятами из пластмасс и папье-маше. У меня был здесь в Квасовке сходный сбор старых детских игрушек.
– Что ещё? – предложил я.
– Дак задержал тебя! – Он поднялся и, мной облит с ведра, потащил полотенца с балки вверху над ним, открывая кольцо на гвоздике. – Это марьино… не успел в гроб… Тоже беда ведь, всякий день помню… Ох, и помог, сосед, на здоровьице! Вытрусь, воду вон, обряжусь в костюм, наломаю пойду вниз вербы, сяду винцо пить, с бани. Нынче, друг, праздники!
Я спешил. И не то что был вынужден, но – игрушки заставили, да, те самые, в заговеевском ящике. Что я в этот приезд глушил – вырвалось. Первый срыв, правда, начат был раньше, сном с этим плугом; здесь повторенье. Я сюда шёл – всё вспомнил. Не до корней припасть я здесь в Квасовке, а для этого…
Сын дул в флейту, сидя у печки.
К Лохне мы сверзились на закате, что красил речку, наст и ветвяный храм тысяч ив. Мириады цветков сияли, тронуты ветром, редкие – падали и, пока были в воздухе, искрились, но потом исчезали с их серебром в снегах. Остро пахло: пуховичками, почками и набухшей корою. Первое, что привносит в зимний хлад запах, – ивы, их велелепие: краснотал с черноталом понизу на косе, бредины в пятнах лишайников, белолоз с шелковистыми седоватыми листьями, вербы с толстыми, броненосными комлями, сходно вётлы с грустными прядями. Пало много чешуек – вербных особенных, колпачковых, вылитых из одной карей плёнки, что, разворочены серебристостью, вдруг срываются в снег и воды. Тёмная год почти, верба белится и ждёт Господа перед Пасхой.
Сын с узкой тропки, коей сошли, взял вправо, к древней раките, виснущей над давнишней, сгинувшей кромкой вод. Вытаптывали сугробы – сделать площадку. И приустали.
После он бегал в треске валежника. Я топтал и топтал снег, так и не сняв рюкзак, изгоняя стремившую из бездн память… Смерклось… Верилось, что я справлюсь; надо тянуть, тянуть, и тень дня пропадёт во тьме, когда ночь мир окутает, – да, должна пропасть… Но вдруг крик дал ей силу.
– Пап!
Я побрёл на зов. С каждым звуком, с каждым мельканием, впавшим в зрение, я угадывал, что он здесь… Не выдержав, я бежал под ракиту и стал следить там, чтобы созданье в заячьей шубке, бывшее в тальниках, повернулось – и оказалось, что здесь по-прежнему лишь второй мой сын, собирающий хворост.
Этот сын.
Тот давно точно так же здесь разводил огонь.
Я сел в снег под ракитой. Чиркнула спичка над сушняком. Ночь прянула прочь от пламени. Я снимал рюкзак, чувствуя, что, пусть мы и вдвоём, – близ третий, жаждущий выйти. И я промолвил:
«Ты со мной у такого же пламени здесь сидел давно, а вверху ждала мама. Ветер дул с юга. Кажется, был апрель… Ты рядом, я мог рукой достать…»
«Папа, ты был моложе».
«Я был моложе… Помнишь, я посадил тебя на плечо, поднёс к воде, у тебя был фонарь; луч – в вершу, в старую вершу: рыбы в ней не было».
«Что, я умер?»
«Нет, сынок… Помнишь, мама звала, мы прятались. Мы готовили наш секрет».
«Записку, что мы здесь были?»
«Правильно».
«Она в баночке?»
Я поднялся и, вскинув руку, выискал под трухой в дупле гладь стёкла.
«Да, здесь она, здесь, на месте».
«Я подойду к вам».
«Нет».
«Почему, пап?»
Я заткнул уши, чтоб не слышать… Вдруг захрустело, и меня пот прошиб. Я схватил снег приткнуть к лицу. Подпустить его – стать безумцем… Но ведь он мёрзнет! Я жёг охапки дров, мысля: тот прожил больше, чем пока этот. Этот утратит, если я с тем уйду… Нет, я должен быть с этим. Этот лишится, если я с тем… Вот именно!
– Пап! – звал этот.
Тот отдалился, и я расслышал:
«Я потерплю… Вон надпись».
«Да, сынок».
Надо мной, на очищенной лет пятнадцать назад от коросты толщи ракиты – «Митя и Папа». Это он сам писал (я держал его на руках тогда); «Папа» – с титульной вкось.
– Что, надпись? – Сын подошёл ко мне. – Видел в прошлый год. Кто писал? Это место ведь наше? Лучше сотрём давай и напишем про нас с тобой, чтобы видели, чьё тут место, и не калякали.
Я отвёл его к пламени, убеждая, пусть буквы будут.
– Ты, что ли, дом купил с этой надписью?
– Верно.
– Ну, тогда ладно. Митя и Папа, может, не знали, что мы дом купим. Ладно, само сойдёт… – Он вздохнул в тоске. – Был бы здесь хоть шалаш. В Москве у нас, в детских садиках домики, и вмещают трёх маленьких; все на столбиках – курьих ножках. Нам, пап, такой бы. И чтобы дверца, крыша и печка. Я бы топил её. А в окошко бы глянул – речка. Ой, хорошо тогда! Кашу сварим с ивовых почек?
– Да.
Я набрал цветков, серебристых, с алостью в шубках, и их встряхнул – для отсветов и чтоб видел другой сын, что где-то рядом. Я не варил каш вербы при его жизни.
Конец ознакомительного фрагмента.
Примечания
1
Великий князь Московский (1415 – 1462).
2
Патримоний – наследство, родовое имущество.
3
От яйца, с самого начала (лат.).
4
Вечная Женственность (нем.).
5
Известный в ранней Римской республике (V век до Р. Х.) патрицианский род, ведший войны с врагами за счёт собственных средств.
6
Примыкающий выступ, круглый, гранёный либо ещё какой, крытый куполом. Чаще – вместилище алтаря в церковной архитектуре.
7
Лес вдоль речки.
8
В январе 1991 г. президент Горбачёв подписал указ об отмене 50- и 100-рублёвых купюр образца 1961 года, что привело к изъятию 14 миллиардов рублей.
9
Г. М. Маленков, председатель Совета Министров СССР с 1953-го по 1955 год.
10
Заранее, предварительно (лат.).
11
Мифическая страна Гомера.
12
Сема – единица смысла.
