Белый шаман - Николай Шундик

Эттыкай установил в своей огромной яранге второй маленький полог, поселил в него Пойгина и Кайти.

Пойгин начал пасти стадо Эттыкая, радуясь тому, что никто не преследует Кайти. Мало того, старуха Эттыкая, никогда не имевшая детей, кажется, приняла её, как родную дочь. У старухи было смешное имя – Мумкыль – Пуговица. Всегда с добродушной улыбкой на сухоньком лице, она была, однако, очень жестокой с пастухами, их жёнами, издевалась над Гатле, заставляя его выполнять всю тяжёлую женскую работу по очагу, да и мужскую тоже.

Рырка кочевал где-то рядом, часто приезжал к Эттыкаю. Почти каждый день приезжали другие богатеи, несколько шаманов, один из них чёрный шаман, издавна поклонявшийся луне, – Вапыскат – Болячка; был он весь в часоточных болячках, часто мигал красными веками, обезображенными Трахомой. Разъедаемый чесоточным зудом, он ненавидел всё мироздание и, если бы на то была его сила, кажется, сдвинул бы с места даже Элькэп-енэр.

Долгое время самые главные люди тундры не посвящали в свои разговоры Пойгина, держали его на расстоянии от себя, как и всех пастухов-батраков, но вот однажды Мумкыль сказала ему:

– Войди в полог. Тебя приглашают.

Пойгин забрался в полог. Тут было душно от десятка выпитых чайников чаю, от неугасающих курительных трубок. Как и полагалось неименитому гостю, Пойгин сел в углу, у самого входа.

Ему дали чашку с чаем, потом кусок мяса. Пока никто к нему не обращался, просто разрешили слушать, о чём тут идёт речь. Больше всех говорил Вапыскат, время от времени нещадно раздирая своё тело ногтями.

– У Моржового мыса русские построили огромное вместилище для людей – культпач называется. На самом верху на палке прикрепили кусок красной ткани.

– Ка кумэй! – изумился Рырка. – А ещё говорят, что внутри этого вместилища для людей нет ни одной шкуры, всюду дерево, как войдёшь – все бока пообиваешь.

– Бока – это ещё бы совсем не беда, – продолжал Вапыскат, унимая кашель от глубокой затяжки из трубки, предложенной Эттыкаем. – В культпач людям мозги отбивают!

– Ка кумэй! – ещё более потрясённо изумился Рырка. – Бьют по голове?! Чем бьют? Камнем, железом, кулаками?

– Словами бьют, – терпеливо выждав, когда умолкнет Рырка, пояснил Вапыскат.

Наступило глубокое молчание. Почувствовав, какое произвёл впечатление, Вапыскат зло засмеялся:

– Тебе, Рырка, и скалой из головы мозги не вышибить. Но есть такие особые слова. Русские знают эти слова. На детей они очень действуют. Собрали русские в культпач детей, усадили за какие-то деревянные ящики и заставляют слушать эти страшные слова. Русский говорит, и все должны слушать. Даже пошевелиться не смей.

– Ну как же так, а если вошь тебя укусит? – спросил Рырка. – Или вот как тебя, Вапыскат, болячки донимают, если почесаться надо?

– Всё равно сиди и не шевелись! – сделав страшное лицо, ответил Вапыскат. – Дышать и то надо совсем тихо. Слова особые через уши в мозг проникают. И дети наши разговор русских постепенно начинают понимать и, что ещё страшнее, постигают язык немоговорящих вестей.

– Это ещё что такое? – спросил Эттыкай тоненьким голоском, полным крайнего удивления и страха.

– Беда это, беда! – всё более возбуждался Вапыскат, – Дети наши могут разучиться обыкновенному человеческому разговору. Язык немоговорящих вестей, разговор по бумаге, сделает их совсем немыми, возможно, даже глухими. Не нужен им будет ни язык, ни уши.

– Ка кумэй! – заревел Рырка густым, простуженным басом.

– Русские делают наших детей ненавидящими своих родителей. Вот почему я и сказал, что они не камнем, не железом, не кулаком, а словом мозги отбивают. – Вапыскат постучал себя кулаком по голове. – Дети наши начинают жить совсем другими обычаями, одеваются в чужую одежду. Девочек заставляют говорить по-мужски, потому что немоговорящие вести по-женски говорить не умеют.

Тут уж и Пойгин воскликнул: «Ка кумэй!»

Это все приметили и, видимо, оценили, потому что Вапыскат протянул ему свою курительную трубку.

В этот раз у Пойгина ничего не спрашивали, ничего ему не предлагали, просто дали понять, что ему оказана честь посидеть вместе за важным разговором с самыми главными людьми тундры. Но он понимал, что всё это не случайно.

Вести с морского берега по-прежнему приходили одна невероятней другой. Оказывается, начальник культпач носит огненную бороду, так что если до неё дотронуться – можно обжечься. Красный цвет для него, наверное, имеет какую-то особую таинственную силу, потому что, кроме красного куска материи на крыше, он повязал шеи некоторым детям красными повязками с узлом у горла и двумя хвостиками. Иногда он берёт в руки какую-то трубу из блестящего железа, прикладывает ко рту и начинает реветь так громко, что ни одному моржу, даже келючи, так не зареветь. А дети, услышав тот рёв, сломя голову бегут к высокому шесту и начинают с помощью верёвки поднимать красный кусок ткани, точно такой же, какой развевается на крыше. Дети все смотрят вверх, на красную ткань, и, наверное, на них находит в это время безумие, как на тех, кто долго смотрит на луну, отчего они громко смеются, хлопают в ладоши, а иногда начинают петь. Потом выстраиваются в ровный ряд. Рыжебородый что-то им кричит, и они после каждого его крика поворачиваются то в одну, то в другую сторону, а потом ходят, глядя друг другу в затылок, чётко ступая след в след.

Вапыскат уверял, что Рыжебородый и прибыл из каких-то дальних земель, чтобы в здешних детей вселить безумие. Что может быть страшнее, чем безумный человек? Как он будет пасти оленей, запрягать их, совершать перекочёвки? Оленьи стада разбегутся, не будут дымиться костры яранг – придёт запустение, наступит всеобщая погибель.

Пойгин питал отвращение к чёрному шаману, не верил ему, однако его душа начинала приходить в смятение: что, если всё к тому и клонится?

Главное – люди тундры всё чаще приглашали Пойгина на свои советы. Постепенно он стал понимать, что рано или поздно его заставят вступить в противоборство с пришельцами. Пойгин и сам думал, что схватки не миновать. Однако он надеялся, что будет противоборствовать своим способом, что он никогда не войдёт в сговор с чёрным шаманом.

После одного из говорений в яранге Эттыкая Вапыскат подозвал к себе Пойгина и, оставшись с ним с глазу на глаз, спросил:

– Ну как, ты всё ещё считаешь себя белым шаманом?

– Да, я белый шаман, – убеждённо ответил Пойгин.

– А известно ли тебе, насколько загрязнился ты там, на берегу, если старики заставили тебя унести твою ярангу в море?

– Я унёс в море всё. И ярангу, и всё, что было в ней. Я ничего не пожалел, только бы не угрожала стойбищу беда…

– Этого мало. Люди тундры боятся тебя. Они требуют искупительную жертву.

– Какую?

Вапыскат почесался, вобрав руки в рукава кухлянки, сказал таинственно:

– Кровь твоя будет искупительной жертвой. Я должен буду при свете луны, когда обращу к ней на шесте мёртвую голову белого оленя с чёрными ушами, отрубить тебе средний палец левой руки…

Пойгин медленно поднёс руку к глазам, пошевелил пальцами, сказал нерешительно:

– При солнце дам отрубить себе палец. При луне ни за что.

– Нет, при луне! – воскликнул Вапыскат. – При луне, у мёртвой головы белого оленя с чёрными ушами!

– При солнце! – упрямо повторил Пойгин.

Вапыскат долго смотрел на него, часто мигая красными веками, потом резко повернулся и пошёл к своей упряжке.

– При луне! – выкрикнул он и помчался в своё стойбище, кочевавшее неподалёку в одном из горных распадков.

В эту ночь Пойгин не уходил пасти оленей: не его был черёд. Залез в полог мрачный, неразговорчивый. Кайти осторожно спросила:

– Что-нибудь случилось?

– Нет, нет, – постарался он успокоить жену. – Позови Гатле.

– Мумкыль злится, что мы впускаем на ночь Гатле. Говорит, что его место с собаками в шатре яранги.

– Там её место! – взорвался Пойгин. – Позови Гатле. Я не могу спокойно спать, когда он дрожит на холоде.

Гатле на зов Кайти просунул голову в полог, смущённо улыбнулся.

– Вас будут ругать за меня, – тихо сказал он и зашёлся в удушающем кашле. – Мне бы только маленький кусочек мяса. Сегодня почти ничего не ел.

Пойгин мучительно поморщился, страдая за этого несчастного человека, решительно повторил:

– Лезь в полог. Если будут ругать – вместе уйдём отсюда.

– Нельзя. Убьют.

– Да, здесь это могут, – думая о чём-то другом, как бы только самому себе сказал Пойгин.

Гатле всё-таки несмело забрался в полог, снова закашлялся. Приняв кусок мяса из рук Кайти, начал жадно жевать, поглядывая на чоургын, закрывающий вход в полог: боялся появления Эттыкая или Мумкыль. Тело его тряслось в ознобе.

– На, попей чаю, согрейся, – сказал Пойгин, протягивая Гатле железную кружку.

Зубы Гатле зацокали о край кружки. Измученное лицо его ничего, кроме обречённости, не выражало. Он не привык к людскому участию, слёзы благодарности наполняли его печальные глаза.