Цепь измен - Тесс Стимсон

— И он ни разу не был женат?

— Когда-то у него была девушка, — вздыхает Лолли. — Но Джексон тогда был совсем ребенком, и она не пожелала взваливать на себя хлопоты о нем. Наверное, тогда-то Купер и бросил идею завести собственную семью. Джексон был единственной семьей, в которой он нуждался.

Сообщив, что обед в шесть тридцать, Лолли уходит, чтобы я могла распаковать вещи. Это не занимает много времени: большинство вещей я даже не вытаскиваю из чемодана — ведь мне предстоит провести здесь какие-то пару дней. Как раз хватит, чтобы развеять прах Джексона и попрощаться.

Покончив с распаковкой, я понимаю, что меня неодолимо клонит ко сну. Все, чего бы мне теперь хотелось, — это скользнуть под хрустящее покрывало. Но я знаю, что если засну, то из-за расстройства биоритмов после перелета через несколько часовых поясов проснусь в три утра.

Так что я лишь ополаскиваю лицо и запускаю пальцы в волосы, запутавшиеся в долгой дороге больше обычного. Возможно, я почувствую себя лучше, если немного прогуляюсь. Мышцы ноют от тряски в колымаге для перевозки скота — такие нынче в моде из-за дешевизны.

Снизу плывут звуки фортепьяно. Я останавливаюсь на последней ступеньке, зачарованная музыкой, словно мир омывает и пронизывает меня волной света. Вся скорбь и печаль Купера обретает голос в жалобных нотах, рождающихся под его пальцами. Сердце мое разрывается от сострадания. Я любила Джексона как могла, но кровные узы — нечто иное. Я видела достаточно безутешных родителей, чтобы понять: потеря ребенка — это потеря части себя, как будто у тебя вырвали сердце. Так же Купер оплакивает своего брата. Испытываю странную растерянность, будто случайно стала свидетельницей личной скорби, не имея на то никакого права.

Тихонько отворяю дверь и выхожу в сад.

* * *

— Мы на месте? — спрашиваю я, когда Купер начинает парковаться.

Он отвечает резким кивком. Учитывая, что мы провели в дороге к Смоуки-Маунтинс три часа, обменявшись от силы пятью словами, я, в общем-то, и не ожидала, что он вдруг разговорится.

Открываю дверцу пикапа, потом тянусь назад за коробкой с прахом Джексона. Купер даже не пытается за мной последовать.

— Ты что, не пойдешь? — поражаюсь я. Он стоит, уставившись в пустоту.

И вдруг, неожиданно, становится очень похож на брата — тот же упрямый изгиб губ, сердито выдающийся, словно для самозащиты, подбородок. Начинаю понимать: если бы жизненный путь Джексона не был смягчен стараниями заботливого старшего брата, он мог бы стать как раз таким: уставшим, циничным, замкнутым. Интересно, как выглядела бы улыбка на лице Купера?

Оставляю его дымить в грузовике и, прикрыв глаза от солнца рукой, смотрю вверх на тропинку, по которой мне предстоит подняться. О, Джексон! Обязательно было выбирать крутую скалу высотой четыреста футов?

— Если я откинусь на этом Богом забытом острове, — беспечно заговорил он как-то за завтраком в промозглое воскресное утро, вскоре после того как мы переехали в Лондон, — даже не вздумай похоронить меня на какой-нибудь из ваших мрачных свалок для костей. Я хочу, чтобы ты поехала на мою родину и развеяла мой прах с Чимни-Рок.

— С Чимни чего?

Он запустил свою ложку в мое блюдце с мороженым и улыбнулся, когда я шлепнула его по руке — дескать, брысь.

— Чимни-Рок. Это такая скала, очертаниями напоминающая дымоход…

— Если ты будешь продолжать в том же духе, я спущу твой прах в унитаз.

— Мне нравится, как ты произносишь слова. Звучит на сто процентов по-британски! Никакого рычания. А еще красные автобусы, «Мармайт»[16] и…

— Ты рассуждаешь как глупый турист.

— А я и есть глупый турист. Чимни-Рок, английская ты невежда, находится в Северной Каролине, на краю Смоуки-Маунтинс, входящих в Голубой хребет[17]; это самый чудесный уголок природы на сотворенной Господом земле. С его вершины в ясную погоду видно на пару сотен миль вокруг. Меня удивляет, что ты не побывала там и не взглянула собственными глазами, когда училась в Дьюке.

— Боюсь высоты, — созналась я. — Всю жизнь даже близко к горам старалась не подходить. От узких поворотов и крутых спусков у меня голова кружится.

А теперь вот стою здесь, глядя на вздымающуюся надо мной стену из камня, и ощущаю, как подкатывает тошнота. Слава Богу, не надо напяливать на себя специальное снаряжение и обвязываться веревкой: в скале вырублена витая лестница. И все-таки в ней четыреста футов. Не успеваю я добраться до первой площадки, как начинается приступ головокружения.

О Боже! Не уверена, что способна на это.

Сосредоточиться. Вперед, шаг за шагом. Не смотреть вверх — и все получится. Если ступени держат вес среднестатистического американца, то и меня выдержат.

Судорожно цепляясь за перила, взбираюсь целых двадцать минут и, наконец, выползаю на вершину; мне становится чуть лучше. Все оказалось не так ужасно. И край отгорожен прочной каменной стеной, а не каким-нибудь хлипким парапетом…

Черт. Черт, черт! Это вовсе не вершина. Нужно пройти еще кучу ступенек и — о Господи! — дощатый мост а-ля «Индиана Джонс»! Ты, должно быть, издеваешься надо мной.

Без сил опускаюсь на скамейку. О, Джексон, ты смеешься последним.

Уильям подумал, что я спятила, раз решила проделать этот путь, чтобы развеять по ветру прах Джексона. Бог свидетель, я делала слишком мало для своего мужа, когда он был жив; пожалуй, бессмысленно теперь заморачиваться. Но (рискую показаться эдакой жертвой ток-шоу) мне необходимо некое отпущение. Возможно, если я выполню долг, то начну, наконец, жить дальше.

Устало встаю и взбираюсь по последней лесенке, и вот я перед мостом. Такое ощущение, что он висит над долиной на высоте тысячи футов.

Остается только одно. Когда судьба не покоряется, непокорные идут вслепую.

Перебравшись через мост с закрытыми глазами, я приваливаюсь к скале. И замираю. Ничто не подвигнет меня приблизиться к шаткому поручню. Я стою на узком пятачке размером с собственную кухню на четырехсотфутовой высоте. Вдобавок этот пятачок под наклоном. Я могу просто взять и свалиться.

Начинаю задыхаться. С бешено колотящимся сердцем крепче прижимаю коробку. Покрываюсь липким потом. Не могу пошевелиться.

Кто-то крепко подхватывает меня за локоть.

Купер подводит меня к ограждению. Передо мной лежат Смоуки-Маунтинс. Голубой туман, давший им имя, смягчает и размывает контуры пейзажа. К горизонту змеится серебристая речка. Никогда прежде я не вдыхала такого чистого и свежего воздуха. Джексон был прав — это самый чудесный уголок природы на сотворенной Господом земле.