На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

— К несчастью, — сказал Худой из Габрово, — в В. М. Р. О. раскол, люди Делчева и те, кто ностальгирует по быстро почившей в бозе «Большой Болгарии», какой она была до Берлинского Трактата.

 —  А сами вы что об этом думаете? — Киприан уже про себя хихикал.

—  Ха! — они некоторое время горько посмеялись вместе, потом Болгарин вдруг резко замолчал. — Греки думают, что я из В. М. Р. О., вот в чем проблема.

  — О боже. А это правда?

—  Так близко, — Худой из Габрово показал указательным и большим пальцем расстояние около сантиметра возле правого уха. — Прошлой ночью. Были и другие попытки, но не столь успешные.

 — Я рассказал ему, как мы выбрались из Боснии, — услужливо сказал Данило.

  — О, так я теперь — Алый Первоцвет, так что ли?

  — Это твоя судьба, — заявила Весна, слышавшая их разговор.

  — Tsoupra mou, ты — моя судьба.

— План таков, — сказал Киприан следующим вечером в кафе «Мазлум» на Набережной, где, кажется, собрался весь город, чтобы послушать пение великого эфенди Каракаса. —  Вы, вероятно, следите за новостями из Константинополя, политическими волнениями и тому подобными вещами, и заметили, что многие наши Турецкие братья, жившие здесь, в Салониках, начали возвращаться в свою столицу в ожидании более масштабных усилий, чтобы образумить Султана. Что вы в связи с этим сделаете —  наденете феску...

  — Нет-нет. Я — Экзарх.

  — Данило, объясни ему.

 — Вы наденете феску, — объяснил Данило, —  и, незамеченный во всей этой Турецкой чувствительности, сядете на поезд в Город, а как только вы туда приедете, —  он что-то написал на листке бумаги и вручил Худому, —  ступайте прямо на базар пряностей в Эминону, там рядом Стамбульская набережная, найдите док под вот этим номером и попросите позвать Халила. Там всегда стоят черноморские каботажные суда, плывущие в Варну.

— Если уж я смог добраться в Салоники, хотя за мной следили все эти люди из Организации.

 —  Мы обеспечим слежку за ними с помощью В. М. Р. О.

— А пока, — сказал Киприан, — нам с вами нужно поменяться шляпами и плащами. Когда я уйду отсюда, они решат, что я —  это вы. Хотя должен сказать, что ваш наряд вовсе не такой элегантный, как тот, который вы получите взамен. Это на случай, если вы считаете жертву недостаточной или что-то в таком роде.

Так что именно Киприан, притворившись Худым из Габрово, прошел несколько кварталов вверх по улице до teké под названием «Жемчужина Бары», и сразу же заметил экономию своего недельного бюджета на «пиво», как называли гашиш мальчики-дервиши, поскольку всё, что ему нужно было сделать — просто постоять в коридоре одну-две минуты и подышать, пока ярко-оранжевые и небесно-голубые узоры Восточного ковра не начали извиваться у него перед глазами.

Хотя Весна тесно дружила с гангстером из Смирны по имени Димитрис, они с Киприаном прощались так, словно были половинками друг друга. Он понятия не имел, почему. Данило наблюдал за этим с фаталистическим уважением свахи к законам теории вероятности, с которыми постоянно приходится воевать. Паровая сирена судна взорвалась последним предостережением.

—  Вы сделали доброе дело, — сказал Данило.

— Болгарин? Я о нем беспокоюсь, не знаю, надел ли он вообще феску на голову.

— Не думаю, что он мог забыть.

—  Для него важно, — сказал Киприан, — снова оказаться дома, среди своих.

Они обнялись, но это была лишь формальность, настоящие их объятия имели место задолго до того.

Возвращаясь в Триест, Киприан, решивший какое-то время отдохнуть от железных дорог, садился на каботажные и почтовые суда Эгейского, Ионического и Адриатического морей, проводил как можно больше времени, болтая, куря и выпивая с другими пассажирами, словно в уединении на него могло броситься что-то непрошенное. Словно достаточно преданное погружение в заурядную обыденность могло его спасти, могло спасти каждого. Снова оказавшись в Которе, он, непонятно, почему, высадился на берег, решил внезапно наведаться и бегло взглянуть на Черногорию. Идя в Цетине, он остановился на серпантине, чтобы оглянуться на Котор, и понял, насколько сильно ему хотелось оказаться именно там, любоваться именно этой очаровательной невинностью города и порта, преданной ради интересов войны, этим сострадательным отказом от безграничной жестокости недавней Балканской зимы —  солнечный свет начал каждый день задерживаться немного дольше, чем на пять часов, насколько это позволяли горы и время года.

И всё это лишь для того, Боже милосердный, после зимы, полной множества тягот и блужданий, чтобы выяснить, что Бивис Мойстли всё это время отсиживался в Цетине с Ясинтой Друлов, что безумно влюбленный юный идиот на самом деле пробирался в эти времена обострения Европейской военной истерии по негостеприимной земле, раздираемой древней родоплеменной враждой, которую он никогда бы толком не понял, влекомый чем-то, что он принимал за любовь.

— Не удивлюсь, если это — еще одна капля Боснофобии, — беззаботно объяснил Бивис.

На сливовых и гранатовых деревьях появились цветы, пылавшие белым и красным. Последние пятна снега почти растворились в тенях цвета индиго на каменных стенах, глядевших на север, свиньи и поросята с веселым хрюканьем бегали по грязным улицам. Ласточки, недавно ставшие родителями, атаковали людей, которые, как им казалось, вторгались в их пространство. В кафе на Катунской улице возле рыночной площади Киприан сидел за столом напротив воркующей парочки (и размышлял об их главном отличии от голубей: голуби более непосредственно гадят на человека), ему стоило огромных усилий скрывать раздражение, и тут на него снизошло Космическое Откровение, упало с неба, как голубиный помет, а именно: Любовь, которую люди вроде Бивиса и Ясинты, без сомнения, считают единственной движущей Силой во всем мире, на самом деле, скорее, включала в себя 333,000 или сколь угодно много различных воплощений Брахмы, которому поклонялись Индусы, это была совокупность в каждый определенный момент времени всех разнообразных суб-богов любви, которым смертные миллионы влюбленных случайно предали себя в бесконечном танце. Да, так им всем повезло гораздо больше.

Он испытывал странную отрезвляющую радость от способности наблюдать за своим раздражением, которую, кажется, обрел лишь совсем недавно. Как странно.

  — Ну и ну, взгляни на Киприана, кажется, он просто ошеломлен.

 —   Да, с тобой всё в порядке, Киприан?

 —  А? Конечно. А что бы со мной могло случиться.

  — Мы тебя оскорбили, Киприан? — Ясинта беззаботно сияла.

— Взгляни на нее, — промурлыкал Бивис, — она — своя собственная Ультрафиолетовая Катастрофа.

— Меня оскорбляют только определенные виды обоев, — сдержанно улыбнулся Киприан.

  — Мы всегда предполагали, что ты будешь нас искать, — сказал Бивис.

   Киприан оглянулся, не очень-то поверил.

—  Потому что...

 — Ну, потому что ты — не один из этих кровожадных людей Тейна. Не так ли. Если бы ты был одним из них, ты уже прохлаждался бы в безопасности в одном из этих нейтральных пунктов —  Женева, Нью-Йорк, что-нибудь такое.

  —  Ох, Мойстли, я был тут по соседству, вот и всё. Рад видеть вас обоих.

Были времена, и еще не так давно, когда такого рода вещи обещали хорошенькую неделю тошноты и возмущения. Но вместо этого он почувствовал, как на лице его души, если бы у душ были лица, отразилось бодрое весеннее равновесие, словно он парил в воздухе, поддерживая угол атаки в авангарде бури, окончания которой никто не видел. Это и удивляло его, и нет.

Собрав скромную сумму за столами, Риф некоторое время слонялся по Ницце, сидел в кафе и пил безымянное вино, сидел в барах при отелях и пил ананасовую «Маркизу» с тремя-шестью рюмками ликера. Но не считал себя способным вести жизнь фланера вечно. Что ему действительно надо было сделать — пойти и что-то взорвать. Прочистить мозги. Как только эта жизнь пришла ему в голову, появился никто иной как его старый компаньеро по туннелю в Симплоне Флако, настроенный даже еще более анархистски и еще больше увлекающийся динамитом, и эти настроения только прогрессировали.